Все чаще и чаще он стал забредать в своих поисках в один тихий бар с незамысловатым названием «У Кристиана», сумрачное заведение с витражными стеклами, что отбрасывали разноцветные тени на тротуар. Этот крошечный барчик в самом конце Шартрез-стрит стоял как бы в стороне от шумной жизни Французского квартала. Уоллас приходил сюда потому, что знал: Джесси здесь нравилось, она здесь часто бывала. В баре он внимательно наблюдал за барменом. Кристиан со знанием дела смешивал коктейли и беседовал с посетителями очень вежливо, хотя и с некоторой отстраненной холодностью. Он отвечал, когда к нему обращались, но никогда не заговаривал первым.

Наблюдая за Кристианом – сухопарым, высоким и бледным красавцем, который всегда одевался во все черное, – Уоллас все больше и больше склонялся к мысли, что Джессины идеи насчет вампиров были не такими уж и бредовыми. В этом Кристиане было что-то такое, что навевало на Уолласа непонятный ужас. Уоллас сам считал себя верующим, но в присутствии этого человека, от которого так и веяло холодом, божественный свет и тепло у него внутри как-то вдруг усыхали. Однажды их взгляды случайно встретились, и Уоллас весь похолодел. Холод в глазах Кристиана – пустой, жуткий холод, как ветер, несущийся над бесплодной равниной, – был убедительнее всех разговоров Джесси, всех ее книг и фильмов, ее судорожных потуг пить кровь.

Уоллас не мог забыть эти глаза. Вот и сегодня, когда Кристиан посмотрел ему в глаза, он испытал то же самое леденящее прикосновение чего-то потустороннего, ту же самую бессильную ярость. Теперь Уоллас верил в вампиров.

Но сегодня он уже не будет таким беспомощным. Пятнадцать лет назад ему было страшно. Но теперь страх уже не имеет значения. Его коснулась десница Божья: это было мучительное и тяжелое прикосновение, оно словно вывернуло его наизнанку, но оно очистило его кровь и подарило ему бесстрашие, и очень скоро они с Джесси встретятся. Сегодня он отомстит за нее, и к нему снова вернутся воспоминания о ней настоящей, о девочке, которая так беззаботно смеялась и танцевала, которая его любила, – а не об этом создании Тьмы, изуверских соблазнов и крови, какой он ее запомнил. Сегодня Уоллас искупит свой грех и снимет с себя проклятие. Сегодня он освободится.

На воздухе он протрезвел. Он собрал себя в кулак, пытаясь твердо стоять на ногах и не поддаваться головокружению и страху. Сегодня – его ночь. Его и Джесси.

Он пошел к реке.

Твиг матерился на чем свет стоит, пробираясь по лабиринту запутанных улиц Вашингтона. Улицы казались ему какими-то перекошенными и неправильными, дорожные указатели – не поддающимися расшифровке. Наконец он свернул под кирпич на улицу с односторонним движением, резко затормозил у входа в какой-то модный отель и заявил:

– Здесь мы и остановимся. Молоха подозвал жестами служащего стоянки, и Твиг вручил ему ключи от фургончика.

– Только запомни, который наш, – сказал он. – Он нам еще понадобится. Хотелось бы уехать отсюда в нашем фургоне, а не в какой-нибудь долбаной «вольво».

Вестибюль был сплошной плюш и мрамор, роскошный красный ковер покрывал весь пол. Впрочем, их это не впечатлило. Они сняли номер, Молоха зевнул на трехъярусную хрустальную люстру, а Твиг спер сигареты у парня за конторкой.

Их комната оказалась далеко не такой роскошной и претенциозной. Здесь, на двенадцатом этаже, от всего блеска остался лишь толстый и мягкий, как взбитые сливки, ковер. Зиллах снял ботинки и зарылся босыми ногами в его сливочные глубины. В номере были большие мягкие кровати и такие же воздушные диваны, в которых можно было утонуть, как в облаках. Да, здесь было где развернуться.

Он подошел к окну и раздвинул тяжелые шторы. Внизу безупречный и чистый город переливался огнями, белыми и зелеными. Безумное переплетение улиц было как ребус, который следовало разгадать. А в самом центре этого лабиринта возвышался Мемориал Джорджа Вашингтона, застывший и белый, как кость. Зиллах улыбнулся своим мыслям. Просто прелесть что за город. Все большие города по-своему прелестны. Надо только дождаться ночи.

У него за спиной раздались вопли восторга – это Молоха с Твигом заглянули в ванную и обнаружили там джакузи. Зиллах обернулся и увидел, что они уже сдирают друг с друга одежду и в спешке швыряют ее где попало. Пару секунд он смотрел на них, по-прежнему улыбаясь, потом развязал алый шарф, который удерживал его волосы собранными в хвост, тряхнул головой и принялся расчесывать волосы пальцами, распутывая маленькие колтуны, которые образовались за время пути. Шелковистые волосы скользили между пальцами и рассыпались по плечам.

Молоха и Твиг встали у ванной – голые, как младенцы, – и ждали, что будет делать Зиллах. Зиллах снял брюки и куртку, стянул через голову футболку. Белья он не носил. Они все не носили. Изящный и тонкий, как девушка, он стоял, глядя на Молоху с Твигом. Его кожа была как сливки, волосы – цвета кофе с молоком.

Он подошел к ним и встал совсем близко. У всех троих были татуировки, декоративные шрамы и пирсинговые кольца по всему телу. Жить так долго в телах, которые не меняются и не стареют, казалось им скучным – вот они и старались как-то разнообразить себя. Человеческие тела изменяются под воздействием неумолимого времени: на них появляются родинки, узелки и морщинки. А у Молохи, Твига и Зиллаха были свои, более стильные и приятные способы, как украсить себя: серебряные колечки и замысловатые узоры, выбитые чернилами или вырезанные тонкими бритвами.

У Твига на каждом запястье было по вытатуированному браслету из колючей проволоки, ответвления которой поднимались до самых локтей, а на животе – замысловатый пирсинг из тонких металлических пластин, которые шли вертикально по обеим сторонам от пупка и были украшены инкрустацией из кусочков отполированной кости. У Зиллаха были проколоты оба соска. Молоха выбрал пирсинг булавками, на одной из которых болталась отлакированная косточка от фаланги человеческого пальца. У всех троих была не обрезана крайняя плоть (учитывая обстоятельства рождения, очень немногим мальчикам из их расы делали обрезание в нежном возрасте), и у всех троих она была скатана в тугие колечки. Однажды они снялись в серии фотографий у одного знаменитого фотохудожника, специализирующегося на эротике: он хотел, чтобы они сцепились все втроем своей крайней плотью, и Зиллаху пришлось встать на низенькую табуреточку, потому что Молоха с Твигом были значительно выше его, а по задумке фотографа все три «причиндала с колечками» должны были быть на одном уровне.

Зиллах положил руку Молохе на плечо и слегка на него надавил. Молоха опустился на колени перед Зиллахом и обнял его узкие бедра. Его губы легонько коснулись мягкой кожи и шелковистых волос. Потом коснулись уже настойчивей; потом он лизнул там языком. Зиллах вздрогнул, взял Молоху под подбородок и приподнял его лицо. Молоха взглянул Зиллаху в глаза. Зеленые, нежные и сияющие.

– Молоха, – сказал Зиллах.

Молоха погрузился в искрящийся океан зеленого; он был не в силах ответить.

– Молоха.

Он встряхнулся, разрушая чары:

– Что?

Лицо у Зиллаха было спокойным и безмятежным. На губах играла улыбка.

– Заказать что-нибудь выпить-поесть?

Пару мгновений Молоха просто смотрел на Зиллаха. Потом он еще крепче обнял его, и ощущение было такое, как будто два фрагмента картинки-головоломки вошли друг в друга где-то в самых глубинах его существа. Он обернулся и увидел, что Твиг ревниво наблюдает за ними. Они протянули к нему руки, и он шагнул к ним.

– Хочу шампанского, – сказал Молоха. – И взбитые сливки, и свежие почки, и шоколадные трюфели, и мороженое с кровью младенца.

Они стояли, обнявшись втроем. Самые близкие существа. Семья. Другой семьи у них не было.

Когда они забрались в ароматную ванную, Зиллах притянул к себе Молоху и Твига и принялся целовать их по очереди взасос – губы у них были сладкими от взбитых сливок и немного горчили от сухого шампанского. Они снова затеяли свою игру ищущих скользких рук, ненасытных губ, мягких укусов и укусов вполне болезненных. Они хорошо знали правила этой игры, они так долго в нее играли, а когда все закончилось, Молоха и Твиг затихли, умиротворенные, в бурлящей воде с ароматной пеной. Они положили головы на плечи Зиллаху и сплели руки у него на груди.