И тут старик, блуждавший вместе с ней по лабиринтам ее воспоминаний, понял, что горе так и осталось только его горем. Он вспомнил ноги маленького Рэя, с которых сыпалась светлая полова. Выходит, я приехал к ней за помощью, а не помочь, сообразил он. И почти с ужасом взглянул на эту неряху.

– А на самом деле я была просто рабыней, – проговорила она, тяжело дыша. – Только сперва я этого не сознавала. А когда поняла, стала искать, кто бы меня освободил. Я все искала и искала.

Старику не терпелось поговорить о сыне, о мальчике, которого он все же немного знал, и услышать что-то доброе о нем, вернее, о самом себе, и он спросил:

– Так сколько же времени вы знали Рэя?

Глаза женщины по имени Лола неподвижно глядели на старика.

– Всю жизнь, – убежденно сказала она. – Я узнавала его то в одном человеке, то в другом. Иногда глядела ему в глаза и пыталась увидеть, что там у него внутри, но ничего у меня не получалось. А когда он умер, я обхватила его, притянула к себе, и тело было как всегда, только потяжелей, чем у мужчины, получившего то, что он хотел, они ведь засыпают после этого.

– Вы богу молитесь?

– Хватит, не хочу больше никакого рабства, – взвизгнула Лола. – Да и что вы знаете о боге?

– Не много, – ответил старик. – Но, надеюсь, в конце концов что-то узнаю. Что ж еще стоит узнавать?

– Ох, нет у меня больше терпения, – сказала Лола, запустив пальцы в свои неживые волосы. – Иногда думаю, вернусь-ка я домой. Хочу посидеть спокойно. Вроде я там была свободнее. А может, я все забыла? Или мне это теперь только мерещится? Там, на равнине, стояло несколько сухих деревьев. Хочется мне посидеть возле курятника. И ничего там больше нет, – добавила она. –Только простор. Это лучше, чем молитва.

– Это – свобода. Но молитва и есть свобода, так и должно быть. Если у человека есть вера.

– Нет, – крикнула она. – Нет, нет, нет!

Кровь бросилась ей в лицо.

– Все пытаетесь подловить меня, – сказала она. – Но я не дамся.

– Как я могу вас подловить, – спросил он, – когда сам попался? Связан по рукам и по ногам.

– Ох уж эти старики, – проворчала она, – хуже нет. Воображают, что разговорами докажут, какие они сильные. А мне никакие не нужны, ни сильные, ни старые, никто.

Глаза ее заблестели, она видела себя в этом бескрайнем просторе. Она дышала по-детски легко.

– Ма-ам, – позвал ее, войдя, маленький мальчик. – Ма-ам!

– Чего тебе? – сразу приостановив свободное дыханье, спросила она.

– Я хочу сыру.

– Сыру нет, – ответила она.

– Немножечко.

– Маленькие мальчики не едят сыр на ходу.

– А я ем, – сказал он.

– И очень плохо.

Выдержав паузу, женщина вышла в кухоньку, взяла там жестяную банку, расписанную цветами, и, вынув из нее кусочек скользкого сыра, срезала корочку.

– На, – сказала она. – Больше нет.

Мальчик не сказал «спасибо» – он получил то, что ему полагалось. Надо же его кормить.

Старик молча глядел на него. Точь-в-точь его сын. Он чуть не сказал матери: «Могу предсказать, что вас ждет», но разве она поверит? Поэтому он обратился не к ней, а к мальчику:

– Ты знаешь, кто я?

Это было глупо, он сразу почувствовал.

Мальчик посмотрел на него и ответил:

– Не знаю.

Он набил рот сыром, и видно было, что он и не хочет знать.

– Рэй никогда не говорил о вас, – сказала женщина вяло и беззлобно.

Она приглаживала живые волосы мальчугана и улыбалась, вдыхая их слабый запах.

– Это твой дедушка, – сказала она. – Он приехал к нам в гости.

Зря это она, подумал старик.

– Зачем? – спросил мальчик.

На это никто не смог ответить.

Мальчик дернул головой, высвобождаясь из рук матери.

– Не нужен мне никакой дедушка! – Он подозрительно относился ко всему, кроме еды и развлечений, особенно к чему-то неизвестному, что могло поколебать его уверенность.

– Ты дерзишь, – сказала мать без тени упрека.

Старик получил по заслугам.

– Иди сюда, я тебя причешу, – сказала мальчугану мать; она была просто влюблена в его волосы.

– Не хочу, – сказал мальчик. – Потом.

– Ну, хоть чуть-чуть, – упрашивала мать, взяв маленькую щетку с ручкой. – Не упрямься, Рэй.

Значит, и этот тоже Рэй.

– Не хочу, – повторил мальчик. – И щетка эта – девчонская.

– Ну, что с ним поделаешь? – с нескрываемой радостью сказала мать.

И старик тут же понял, что от этого рабства ее не нужно освобождать. Ее опьяняла любовь и запах ребячьих волос. И потому он встал и ушел.

Когда он проходил по коридору, покрытому потертым коричневым линолеумом и казавшемуся от этого еще темней, женщина по имени Лола бегом догнала его и сказала:

– Не знаю, как вас благодарить.

– За что?

– Вы мне все прояснили.

Он глядел на нее глазами, затуманенными его собственным смятением.

– Это рабство – необходимое, – сказала она, – если я верно вас поняла.

Стэн Паркер вышел, удивляясь, как он смог просветить кого-то своей темнотой.

Но в жизни случается необъяснимое.

Когда Стэн Паркер вернулся домой и снял цепочку, на которую они стали закрывать калитку, чтобы из долины не забредали коровы, он увидел, что Эми сидит, как всегда, на веранде и что она совершенно раздавлена. Выдержу ли я, подумал он, а ноги сами несли его дальше.

– Что с тобой? – спросил он.

Хотя он и так знал.

Подойдя поближе, он увидел, что в этой неторопливой старой женщине еще сохранилась та тоненькая девушка, это полоснуло его как ножом, и он тоже раскрылся.

Он шел, протягивая к ней руки. Но он никогда до нее не дотянется.

– Ничего, ничего, – сказала она, взглядом подзывая его поближе, потому что она уже перестала рыдать. – Я это уже пережила, и не раз, только немножко по-другому. Но это приходит, когда совсем не ждешь.

Это пришло ясным днем, когда Эми Паркер сидела на веранде. Растение, которое она несколько лет выращивала, зацвело в первый раз. И цветы были похожи на драгоценности.

Потом звякнула цепочка. Кто-то чужой долго ее нашаривал, наконец вошел, натыкаясь на ходу на олеандры и колючие ветки роз, которые цеплялись за одежду, а иногда и царапали гостей к немалой их досаде.

Шаги приближались, но это оказался не кто-то чужой, а миссис О’Дауд, старинная подруга миссис Паркер.

– Ну, – сказала миссис О’Дауд, – хорошая же вы подруга, если вас можно так назвать, в чем я сомневаюсь.

– Да, знаете, – сказала миссис Паркер. – Сперва все откладываешь, а там, глядишь, и время прошло.

Она не была уверена, рада она или нет.

– Как живете? – спросила миссис О’Дауд.

– Хорошо, – сказала миссис Паркер; она не встала, что, правда, можно было бы объяснить болью в ноге, и даже ничего не предложила гостье.

Миссис О’Дауд – теперь это стало заметно – как-то осела и расплылась. Ее коренастая фигура несколько отощала, кожа на лице обвисла складками. Но при всей своей рыхлости и желтизне миссис О’Дауд сохранила подвижность. Она всегда была деятельной. Жизнь беспорядочно кипела в ней. К счастью для миссис О’Дауд, жизнь и сама довольно безалаберна. И непостоянна. Она то и дело рассыпается на мелкие осколки, и шустрые черные глаза миссис О’Дауд рыскали среди этих осколков, но едва ли многое умели обнаружить.

– Ну, а как мистер О’Дауд? – задала Эми Паркер неизбежный вопрос. – Все эти годы я о нем ничего не слыхала.

– Плохо, – ответила миссис О’Дауд, без огорчения, поскольку то, что есть, не изменишь. – Он теперь, как эта собака.

Речь шла о старой черной собаке, собаке Стэна, с рваным, ухом и покрытыми белой пленкой глазами.

– Горемыка он, – сказала миссис О’Дауд. – Катаракта на обоих глазах. Он и ходит, как этот пес, вы бы на него посмотрели, на все носом натыкается, ну просто хоть плачь.

Но она не плакала, она привыкла.

Эми Паркер заерзала в кресле. Ей не хотелось слушать о несчастье под этим безмятежным зимним небом.

– У одной моей знакомой, – сказала она, – была катаракта на глазу. Ей удалили.