– Нет! – выдохнула она и выставила перед собой руки, веля ему не приближаться. И не желая его утешить.

Ни он, ни она не проронили ни слова.

Дженис удалилась в ванную. Он услышал приглушенные прерывистые звуки и опустился на ковер, догадавшись о том, что увидела Дженис. Появилась она уже в платье, с какой-то одеждой в руках, трезвая, как стеклышко и ледяная. Мелькнули, легко касаясь пола, ее сверкающие глянцем лодочки. Она быстро сбежала по лестнице и, подхватив в гостиной сумку и пальто, выскользнула из двери, в которую, не прошло еще и десяти минут, как вошла. Взревел мотор, и автомобиль сорвался с места.

Вскоре Питер встал и, шатаясь, прошел в спальню. В носу защипало от сигаретного дыма. Уже одного этого было достаточно, чтобы Дженис все поняла. В комнате было темно, лишь над кроватью посверкивал красный огонек.

– Похоже, я все испортила, – донесся до него беспощадный голос Кассандры. Питер мало что соображал, он был оглушен своей виной, очевидной и не требующей ни доказательств, ни признаний.

– Пожалуйста, – пробормотал он тихо, упавшим голосом, – пожалуйста, уйди!

В больнице дежурная сестра велела ему подождать за дверью, пока она проверит состояние матери; она сказала, что та потеряла больше крови, чем ожидалось, из-за разросшейся опухоли. Питер взглянул на часы. Десять минут – это все, что он мог себе позволить. Новая неделя надвигалась на него, как поезд метро на станции «Маркет-стрит»: секундная вспышка огней вдали, и тут же вслед за этим восемьдесят тонн грохота и неистовства, грозящего раздавить. События субботнего вечера, считай, уничтожили для него воскресенье. Кассандра вылезла из постели, огонек сигареты проплыл в темноте. Оставаясь в дверях, решительно настроенный на уничтожение малейшего подобия романа, он щелкнул всеми выключателями, ярко осветив комнату. Она стояла голая, с тощей грудью, невеселая.

– Твоя жена очень красивая женщина, – сказала она не то виновато, не то сердито – он так и не понял этого.

Пройдя к его шкафу, она сняла с плечиков повешенное платье, опять нацепила все украшения, причесалась. Он глядел на ее мускулистые руки. Она не казалась ему привлекательной, особенно в тот момент, но все же волна неуместного сексуального желания на секунду прокатилась по нему. Кассандра обернулась и встретилась с ним взглядом. Голос ее был твердым:

– Помни только, что разочарованием это явилось для обеих женщин, не только для одной.

Он лишь ответил:

– На этот раз оставь ключ здесь.

Что она и сделала.

В воскресенье вечером местные каналы в жажде раскрутить новый поворот в деле Каротерса, вытащили на экран губернатора, который, сурово глядя в камеру, сказал о своей «особой» заинтересованности в этом деле. Находившийся в Вашингтоне окружной прокурор также был выслежен и призван к ответу, в результате чего произнес перед микрофонами несколько громких фраз насчет своей веры в сотрудников подведомственной ему прокуратуры. Вся эта шумиха была, конечно, пустой и бессмысленной, добавила еще один кружок в расходившиеся по воде круги освещения средствами массовой информации этого случая, а каждая крупица в мельницу ежедневных новостей заставляла Хоскинса вновь рвать и метать. Питер смотрел новости, лежа в постели. Как глупы и бессмысленны все эти версии и догадки! Процесс еще только начинается, а бесчисленные подлипалы уже повисли на нем мертвым грузом и хмурятся и качают головами. Возможно, скоро, как надеялся Питер, даже утром, забрезжит некий проблеск: он получит доказательство, что Джонетту Генри убил Каротерс. Сгодится даже малюсенький, с монетку след.

Ему уже час как надо было находиться на работе, но он позвонил и объяснил, в чем дело. Хоскинс был неумолим, если не сказать, подозрителен. «Скажи своим домашним, чтоб поправлялись быстрее, Питер. Губернатор не спускает с нас глаз». Как будто у их отдела убийств нет других дел и забот! Каротерсу совершенно справедливо отказали во взятии на поруки, вместо этого он был прочно взят под стражу, но Хоскинс тем не менее не унимался, вновь и вновь требуя осмотра опечатанной квартиры в Западной Филадельфии, вопя из-за баррикады своего стола на ни в чем не повинных случайных прохожих и, в общем, действуя так, словно это он пробирается из темноты к свету, тогда как на самом деле первопроходчиком выступал Питер, Хоскинс же лишь держал ему фонарь, маяча сзади на безопасном расстоянии.

Сестра впустила его в палату матери. Вот она – его мать. Лежит на спине, по всем признакам жива. И все же, хоть смерть и отступила, мать казалась пребывающей в каком-то подвешенном состоянии, в промежутке между прошлым и предстоящими ей несколькими неделями. Он придвинул стул к ее кровати и стал слушать ее тихое и ровное дыхание. На лбу, над ее закрытыми глазами, залегли морщины. Они придавали ей вид не то чтобы удивленный, а скорее решительно-сосредоточенный. Нос, еще недавно острый, с гладкой кожей, расплылся, словно распух, на коже четче обозначились поры, как ему показалось, не совсем чистые. От ноздрей к углам рта протянулись тяжелые морщины, не заключавшие в себе ни малейшего намека на веселость или смех. Над верхней губой и на подбородке появилась поросль – когда мать была моложе, никаких волос там не было. Тонкие от природы ее губы еще хранили следы помады, и он понял, что перед операцией мать гляделась в зеркальце и с привычной старательностью, наморщившись и выпятив губы, наносила на них краску, облизывала, а потом прикладывала к губам бумажную салфетку, стирая с них излишек помады. Помада не могла ей помочь преодолеть пустоту пространства на пути, который ей предстоял, но пренебречь ею мать не могла, потому что нанесение этой помады было одним из опознавательных флажков, размечавших этот путь и организовывавших ее бытие. Маска строгости на лице спящей была вызовом силам распада и энтропии. Жизнь продолжалась, семья сохранилась. «А в такие периоды, – казалось, говорило ее лицо, – сохранить семью – это великое дело». Завет мало кем выполняемый. Отец Питера, человек умный, но слабый, добродушный, но лишенный страстей, когда профессиональная его деятельность пошла на спад, а секретари, подчиненные и коллеги начали отходить от него, стал нуждаться в жене как в архитекторе его повседневного существования. Да и все они были зависимы от нее.

Дженис, как он понимал, сразу ощутила в его матери силу и инстинктивно потянулась к ней, так как ей все еще не хватало собственной матери. Совсем юная, девятнадцатилетняя, она еще могла перенести детскую веру в мать на свекровь, которая, от природы имея склонность покровительствовать, обрела в Дженис так и не родившуюся у нее дочь.

Питер еще раз взглянул на часы, потом наклонился к матери и молча поцеловал ее в лоб. На стол рядом с ней он положил ветку ирисов, ее любимых цветов.

Взбодренный бурлящим в крови кофе с сахаром, увидев заваленный бумагами стол, он поспешил открыть свой служебный портфель, так и пролежавший неоткрытым с пятницы. Телефоны трезвонили не переставая, и через полчаса он уже нагнал упущенное, переговорив, с кем надо было переговорить, и взял нужный темп. Но монотонность офиса, совершаемые украдкой набеги в холодильник, разнобой телефонных звонков, мужская умывальная, где разрабатывали стратегию выходившие из кабинета адвокаты, – весь этот привычный антураж, некогда служивший подсобкой для основной его сцены – зала суда, теперь мучил его, нагоняя беспросветную скуку. Неужели никто не понимает, как он страдает? Его мать в больнице, жена ушла от него. Что за издевка в этом полнейшем отсутствии сочувствия! И все же скука, самим контрастом с его внутренним состоянием, несла в себе успокоение, являясь как бы убежищем. За работой он мог забыться хоть на несколько часов.

Но водоворот бумаг и людей не способен был снять его беспокойства по поводу истории с Дженис, и с каждым часом он все острее воспринимал случившееся. Ведь советовал же ему отец выждать – почему же он не послушался? Почему не забрал ключ у Кассандры после первого же раза? Может быть, он специально тянул время, как бы держа ее про запас? Он мог бы предвидеть возможность ее внезапного появления, заключить это по ее поведению раньше – он, так легко распознававший в толпе нищих, клянчивших медяки, но не смог распознать женщину, которая выпрашивает у него любовь? Почему? А может, он сам подвел события к такому финалу, желая наказать Дженис? Не исключено. Он был сердит на нее, сердит, что она его отвергла, и все же, надо думать, он не собирался причинять ей такую боль. Он считал, что умеет обуздывать гнев здравым рассудком, пониманием или великодушием. Сколько раз он потрясал кулаками в суде, взывая к мужеству присяжных в их стремлении к справедливости, напоминая им, что право на гнев имеет каждый, но это не отменяет ответственности человека за то, в чем этот гнев выразится.