И вот Мария Ивановна (или Наталья Петровна), нагнувшись, метет веником мусор по проходу, или, наклонившись, мешает ракушку. И на сумрачном фоне длинного коридора птичника объемно выступают женские бедра - птичницы, как правило, дородные женщины, одетые в бесформенные ватные штаны. И это лицезрение застигнутых врасплох женских бедер доставляет Иванюте наслаждение. Но вот женщина оборачивается, и Иванюта упивается ее минутным замешательством, досадой, смущением и, словно бы ничего не замечая, идет навстречу и ласково гладит натруженную грязную руку своей маленькой пухленькой ручкой, и улыбается, и тихо спрашивает: "Ну, как дела?" И, мысленно отругав директора, вспоминая, что позволила она себе в последние минуты полного, как она считала, одиночества и гадая, застал ли ее за этим директор или появился он позже, птичница всю свою досаду переносит на те мелкие неудобства и крупные недостатки, что отравляют и так нелегкую работу и жалуется директору, что не работают вентиляция и пометоудаление и мучают головные боли, что ветер бьет в щели по ногам и заедают мухи, что ведра с ракушкой тяжелы и по ночам ой как ломит поясницу, да разве нельзя что-нибудь придумать, ведь так много инженеров на фабрике, и вот по телевизору показывают, что на птичниках в... а зарплата в прошлом месяце была низкая, а коробки под яйца опять рваные, и тащить их ну до того неудобно, вываливаются они из рук... И все звонче ее голос, все громче, а Иванюта опять ее по руке гладит и шепчет так, словно говорит какую-то фривольность: "Ну, что ты на меня кричишь, ведь я-то с тобой ласково, улыбаюсь, улыбнись и ты мне. Ну, смотри, как сразу похорошела", и женщина смутится, и улыбнется, и махнет рукой: "Да, ладно, что там, работаем".
Вся фабрика знает, что по субботам ни бригадиров, ни специалистов на фабрике нет, они отдыхают, и дела им нет, что тут творится, один директор душой за дело болеет, один директор не может себе позволить отдохнуть, одного директора лишь и признают рабочие, с одним директором все вопросы решают, и лампочку электрику не позволят поменять в цеху, если директор не скажет, что именно такой мощности она здесь нужна.
Умеет Иванюта разговаривать с рабочими, потому и уверен, что на любом собрании "переизберется". "Золотые у нас люди", - вздохнет вроде бы про себя, доставая свой блокнотик. И тут же лицо его суровеет, и голос становится жестким, и скулы сжимаются и даже вроде как бы белеют. "Ну, хорошо, - и уже не ласка, угроза в его голосе. - Разберемся". И хотя каждую субботу проблемы одни и те же, женщина каждую субботу верит, что директор наконец-то узнал от нее всю правду про беды и непорядки на фабрике и разберется, и наведет порядок, и спросит, как положено, и со своих замов, и с главного инженера, и с планового отдела, и с бригадира, и в понедельник на планерке... и все наладится.
И сейчас на планерке, одного за другим поднимая бригадиров и специалистов, Иванюта, полистывая свой блокнотик, говорит про то, на что ему жаловались на этой неделе, и на той, и на... и в прошлом квартале. И все они, и те, кто пытается что-то доказывать и объяснять, и те, кто предпочитают отмалчиваться, ждут, да когда же, наконец, конец этой говорильне, ведь опилки на птичники, наверное, привезли, и никто не начнет их без них растаскивать, и столько всякой мелочевки, а убито три часа, и день уже клонится к концу, а они который уже понедельник - опять остаются без обеда. Ему что. Он сядет на "Волгу" - и домой. Или в ресторан. А столовая уже закрылась. И что ему говорить, ну, какой смысл что-то здесь говорить и доказывать, если ему уже с утра в оба уха нажужжали и Шмольц и Фридман, и он для себя уже все выводы сделал и слушать никого не хочет.
Охраменко - дура. Думает, он не знает - ведет "подрывную" работу. Все объясняет птичницам, что директор не слишком компетентен и окружил себя ворами. Забыла, что сама от сохи. Возомнила себя на голову всех выше. Она, может, и выше в экономике, во всех ее законах и тонкостях; как юрист экстракласса, всегда лазейку найдет и повернет дышло, чтобы показатели как нужно, так и вышли. Но кто это может оценить? Он да экономисты в управлении. А она - бедра, как у крестьянки, дикция та же, все манеры вуз не изменил, а на птичник приезжает, как сановник, с рабочими разговаривает, утомленная их некомпетентностью, и думает, они поверят ей, не ему.
Были на фабрике неисправимые сотрудники, немного их было, но они были. Те каждый понедельник, узнав с утра от птичницы, что наобещал ей в субботу директор, начинали тут же на планерке строчить заявку на ремонт дверей, на резиновые сапоги, на перерасчет прошломесячного заработка, и бумажки с резолюциями директора "закупить", "выдать", "решить положительно" долго потом пылились на столах прораба, завхоза, плановиков. Были и такие, что потом напоминали директору о своих заявках, и Иванюта, морщась от их назойливости, решительно отсекал: "Яйцо спасать надо", и получалось, что из-за мелкотравчатости бригадиров, их недалекости и неумения мыслить масштабно ставилось под угрозу и выполнение государственного плана, и получение прибылей, и само существование фабрики.
Мог Иванюта, не мудрствуя лукаво, ответить и просто: "Нет".
- Но вы же...
- Поумнел за это время.
А в субботу он снова объезжал птичники, и снова желваки ходили под его скулами. И снова в понедельник он поднимал бригадиров, и снова они, кто вяло, кто бурно, начинают объяснять неполадки в бригадах не своим злым умыслом, а нехваткой людей, запчастей, тары, корма, машин... И уже никто никого не слушает, и нетерпеливый гул стоит в кабинете, и все ждут окончания планерки, свежего воздуха и - что уж тут мечтать об обеде - стакан горячего чаю.
И вот тогда Иванюта от текучки переходит к вопросам другим, настоящим, насущным. Он говорит и о своей последней поездке в Китай со Шмольцем, о выставке, на которой они побывали, и что замечательна та выставка тем, что на ней не так, как на наших выставках, где представлены дефицитные и недоступные или и вовсе неведомые и так же недоступные простым смертным товары, и на выставку ходят, как в музей, любоваться полетом человеческой мысли, возможностями человека, нет, на китайской выставке было все то же, что можно купить в лавке на другой стороне улицы. А еще говорит Иванюта о таре, ячейках под яйцо, которую обещали им поставлять из Китая. К сожалению, ячейки эти немного меньше по размеру, чем наши и вряд ли их можно укладывать в наши ящики... но получается так, что две недели интенсивной и напряженной работы потребовалось от него и Шмольца, чтобы получить для фабрики хотя бы это.
- За две недели, что болтались в Китае за счет фабрики, только ячейки, да и те меньше наших. Яйца в них будут биться. Снова пойдут убытки, - бурчит себе под нос Борис Львович Осов, бригадир пятой бригады. Но никто его не поддерживает, все устали, все хотят встать, размять отекшее тело, закурить, заговорить в полный голос, вдохнуть воздух в полную силу. И только уши-локаторы Фридмана нервно подрагивают. Он слышит все. Он ничего не забывает.
И, как ни хочется, а придется ему в Китай ехать опять, - говорит директор.
И все в кабинете поднимают руки и голосуют, и одобряют - а спроси их что?
- И последний вопрос, - говорит бесстрастно Иванюта. Он один не выглядит усталым, - о выходе из концерна.
А на фабрике начался обед. Уже увезли фабричные автобусы в деревню тех, кто ездит обедать домой. Бежали к столовой сортировщицы яйцесклада, основательно ступая по земле, шли слесари ремонтных мастерских.
Прижав к груди коробку с деньгами просеменила к кассе Римма Михайловна Гулова, заведующая столовой. Халат, засаленный и мятый, на животе не сходился, и было видно темное платье с большими пятнами жира.
Гулова только что отпустила автобус, тот повез по фабрике фляги с обедом. Сначала объедет все птичники, затем приедет в убойный цех. Автобус вез обеды тряско, содержимое перемешивалось, остывало, и время от времени птичницы начинали бастовать, но бастовали они не так как шахтеры, слаженно, четко, выдвигая конкретные требования и не приступая до обговоренного срока к работе; нет, птичницы махали руками, кричали, что им привозят объедки, что все вкусное остается управленцам, что для них означало - бездельникам и иждивенцам, грозились послать телеграмму в крайком, в ЦК, а теперь и Президенту. Периодически, после очередного крикливого бунта, птичниц начинали возить на обед в столовую. Очень скоро они убеждались, что здесь им достаются те же котлеты из смеси мяса, сухожилий и мелких костей, та же смесь из рожек свежеотваренных и вчерашних, недоеденных, и свекла на закуску так же травяниста и несладка. Но надо стоять в очереди на раздаче, а в зале нет ни телевизора, ни мягких стульев, ни уютных тапочек, и птичницы вновь требовали кормить их в их бригадном домике, в их комнате отдыха.
