В столовой пахло дихлофосом: вчера, впервые за это лето, Павел Петрович Друк, завхоз, выдал дихлофос, и вечером травили мух. Травили от души, и сейчас еще в кухне тошнотворно пахло хлорофосом, и был этот запах сильнее всех остальных запахов кухни, он перебивал даже запах сгнившей капусты, подпорченного мяса... Пол, словно черным паласом, сплошь был покрыт дохлыми мухами, но уже то тут, то там мухи начинали потихоньку трепетать, оживать и пробовать летать. Со столов их смахнули, но подмести пол было недосуг.
- Ну, чисто наркоманы, - бормотала Гулова, усаживаясь у кассы. Глаза у нее были заплаканы. Вчера, в третью годовщину смерти мужа, ездила она на кладбище. С каждым годом потеря мужа казалась ей все горше. Они и, правда, жили неплохо, а теперь так и вовсе казалось, что очень хорошо. И была она за ним, это уж точно, что за той стеной. Это все только думают, что если она в столовой работает, так у нее не жизнь, а все масленица, и что муж с ней жил, потому что она его кормила. А это он ее кормил. Когда она с Иваном сошлась, у нее, между прочим, кроме панцирной сетки на полу от старой, кем-то выброшенной кровати, двух списанных в конторе стульев да прошлыми хозяевами квартиры оставленного стола ничего и не было. Ну, поесть в ее доме, конечно, всегда было, тут уж нечего Бога гневить. А вот тряпок... Одно платьице с вечера постирает, поутру погладит, и потопала на работу. И Ирку не баловала, нечем было баловать, это теперь у Ирки и квартира кооперативная и в квартире той чего только нет. А уж сколько Иван ее Ирке на книжку успел денег положить, даже она не знает. Да больше уж поди, чем у дочки Иванюты, да и чем у него самого. Хотя, бабы сказывают, что Иванюта деньги на книжку не кладет, хранит в сейфе и любит, когда у него просят взаймы. Дает всегда сотенными и каждый раз напоминает, чтобы сотенными и возвращали. А ее зарплаты хватало лишь за квартиру заплатить да за свет, да пару чулок новых купить. Что им платят-то, в столовой? Да, Иван, Иван... Тебе бы сейчас жить, при нынешних-то законах ты бы первый миллионер в городе был. И самый что ни на есть законный. Потому что руки у тебя были золотые, и не было такой работы в доме, которую бы ты делать не умел. Зарплату (а работал Иван в телеателье) он вообще не приносил домой, вся зарплата шла на книжку Ирке. А каждый день, бывало, поужинает, чемоданчик возьмет и пойдет по клиентам чинить то, что в мастерской в починку не берут, или ждать там надо недели, а он в один вечер все сделает, и без полусотни домой ни разу не вернулся. А какие он продукты в дом приносил! Разве она такие с работы таскает? Она, в лучшем случае, колбаски принесет да вырезку говяжью, а он и икорку красную, и балык, и крабов... И во всех травах разбирался, от всякой хворобы у него свой отвар был, и не болел никогда, и ни ей, ни Ирке хворать не давал, и надо же... В один день. Ушел живой-здоровый на работу, а в обед ей звонят - нет Ивана. И с огородом она хлопот не знала, бывало, сам все перекопает, а ее с собой брал, только чтобы посидела на краю поля на ведерке, пока он возится. А теперь вокруг одни хлюпики. Ни одного мужика нет истинного, так, хлам один. Ни одеть женщину не могут, ни приласкать, только и норовят пожрать бесплатно да нализаться не на свои. Где ты Иван? Как ты там? Знать бы...
А Геннадий Васильевич, покойничек - спасибо ему, всем пособил. И гроб стройгруппа сладила, и автобус дал фабричный, и денег у директора выписал, и на поминки в столовую пришел. А через год, чуть ли не день в день, следом за Иваном и отправился. А такой здоровый был, как Иван. В любой мороз пиджачишко набросил, и давай с Ивановым фляги таскать. Не то что нынешний, весь из себя, только что брать и умеет.
Ну, похороны у Геннадия Васильевича пышные были, с Иваном не сравнить. Оно и понятно. Он же в приятелях с Фридманом был. Тот постарался, ничего не скажешь. Вся фабрика поминала, управление в ресторане, рабочие на фабрике. Продуктов привез... И водка ящиками. Но и то, не из своего же кармана. Деньги фабричные были. Интересно, по какой статье они их списывают? Да и скинулись, кто сколько мог. Впрочем, те, что с людей собрали, те вдове пошли. Да и директор деньги выделил, и профком, наверное, и краевое управление... Скоробогатов был компанейский, приятели - по всему городу, с любым мог и выпить и поговорить. Если душа Геннадия Васильевича и впрямь летала над поминками, доволен он остался, это уж, конечно. И слов много красивых сказали, и народу много было на кладбище и в ресторане, и цветов не пожалели. Иванюта выступил. Все вспомнил доброе, как положено. Пообещал, что не забудут. Сказал, через год, как сядет земля, оградку сделают, памятник хороший поставят.
Вчера, поплакав над Иваном да рассказав ему про жизнь свою да про Ирку, заглянула Римма Михайловна на могилку Геннадия Васильевича, все-таки сколько вместе работали и ладили неплохо. И божечки ж ты мой! Какая там оградка, какой памятник. Там за два года, видно, ни разу единого никто и не был. Так и лежат венки, старые, страшные, покореженные. И могилка вся осела, заросла, как у старухи безродной. А ведь троих детей поднял. Не своих. Женился на женщине с тремя детьми, и всем троим высшее образование дал. Все в дом тащил. Барана привезут - всю тушу домой утащит. И сгущенку ящиками, и тушенку ящиками. Яблоки, апельсины - все ящиками. Сыр - кольцами. Сам все годы в одном костюмчике потертом ходил. Все в дом. Все в семью. А своего ребенка оставил. Что уж там было, но только, что у него свой родной сын есть, на поминках и узнали.
Римма Михайловна вновь зашмыгала носом. Жаль было Геннадия Васильевича, жаль Ивана и себя жаль. Ой, как себя жаль. Да некогда плакать, вон как в дверь колотят, и от кассы слышно, как мужики из гаража гудят.
На час позже, чем у птичниц и рабочий день и обед начинался в убойном цехе. Цех стоял на отшибе, там, где заканчивалась территория фабрики и начинались дачи. Покосившееся одноэтажное строение, окруженное, как земля атмосферой, мухами и зловонием. Ночью здесь властвовали крысы. Сегодня, когда холодильная камера с утра не работала, а единственный на фабрике специалист по холодильникам Шимягин с утра возил яйцо в вагон, готовый к отправке в Китай, крысы уже шмыгали вокруг ящиков с курами. Барахлило с утра и энергоснабжение. Линия то и дело отключалась, вот и выполни тут план. Ну, а сейчас рабочие сами отключат линию - обед. Туалет закрыт - прорвало трубу. И нещадно палит солнце сквозь огромные щели пораненной тайфуном крыши. Обычно в убойном в любую жару промозгло и сыро. Огромная, оббитая железом дверь-ворота делит строение на две части. Та, что поменьше, была холодильником, здесь прямо на полу стояли ящики с готовыми к отправке в магазин цыплятами и курами. Но сейчас, когда холодильная установка не работала, а крыши, фактически, не было, воздух в помещении быстро нагревался.
Во второй части строения, большей, был собственно сам убойный цех. В цехе стоял привычный гул. Плавно плыли по воздуху подвешенные на крюках куры. На цементном полу, всегда залитом кровянистой водой, в резиновых сапогах, в огромных уродливых резиновых фартуках стояли женщины и монотонно делали свое дело. Дело было несложное. Курицу, еще живую, хватала одна из женщин с тележки и автоматическим движением руки навешивала шеей на крюк. Затем курицу глушило током, и тушка по транспортеру двигалась дальше к женщине, такой же безлико-резиновой, и та так же равнодушно автоматическим движением руки снимала очередную, еще дергающуюся птицу, надрезала ей под клювом артерию и вновь вешала птицу на крюк. Трепыхаясь, куры плыли по залу, по капле роняя на пол кровь. Иногда часть крови кто-нибудь из женщин собирал в миску и поливал цветы, и ни у кого на фабрике не было таких роскошных цветов, как в убойном цехе.
В конце линии технолог убойного цеха Маркова браковала птицу. Конечно, у всех кур вид был не товарный, ведь растили их не на еду, они исправно несли яйца, и только когда старели и снижали яйценоскость, поступали в убойный. А здесь их уже делили на разные категории, а тех, что больны, сбрасывали с крючка на землю, они пойдут на костную муку. Остальные в магазин, и за ними выстроится возбужденная нервная очередь, и, выбираясь из толчеи, женщины понесут их домой, довольные покупкой.
