- Полно, Пепо... Вы же стреляли в этого негоцианта, защищая меня. У меня, как и у вас, тоже нет родных, и горевать некому. Я не трус. Давайте же все опасности делить пополам. - И Райкос, нарушая субординацию, крепко обнял за плечи начальника охраны.

Он ощутил огромную радость, что неожиданно для себя открыл в этом юном офицере мужественного друга.

2. УСЕРДИЕ ПЕПО

Покушение на Райкоса насторожило Пепо. Поразмыслив на досуге, молодой офицер пришел к выводу, что сложившаяся в городе обстановка требует усилить охрану губернатора. И Пепо установил возле резиденции постоянные посты часовых, а в канцелярии ввел дежурство сержантов конвойной роты. Пепо ревностно исполнял свою службу. Чтобы уберечь губернатора от новых покушений, он вменил себе в обязанность присутствовать на всех аудиенциях и приемах. Даже если посетители хотели беседовать с губернатором наедине, Пепо под разными предлогами оставался в кабинете. Он садился в кресло за спиной посетителя и следил за его каждым движением.

Такая опека сначала смешила губернатора, затем стала его тяготить. Под недремлющим оком Пепо Райкос испытывал какую-то внутреннюю скованность, порой мешающую ему наладить с посетителем душевный разговор. Он заметил: такая же скованность охватывала и посетителей в присутствии начальника охраны. Люди замыкались, и задушевной беседы с ними не получалось. Как-то Райкос откровенно сказал Пепо:

- Вы, любезный, видите в каждом, кто приходит ко мне, злоумышленника, готового совершить покушение...

- Не в каждом, но... - возразил Пепо.

- Нет! В большинстве это добронамеренные люди, которых приводят ко мне неотложные дела и заботы, - перебил его Райкос. - А ваша чрезмерная бдительность обижает их. К тому же они могут подумать, что я жалкий трус. Поэтому прошу вас немедленно снять охрану. И сами тоже не торчите во время приема посетителей у меня в кабинете с пистолетом в кармане. Очень прошу вас.

Пепо спокойно выслушал Райкоса. Как всегда, вытянулся в струнку, щелкнув каблуками, но вместо обычного: "Слушаюсь!" - вдруг отчеканил:

- Я не могу выполнить этого приказа, господин губернатор!

Райкос был ошеломлен.

- Как? - возмущенно воскликнул он. - Что это, бунт? Вы, как человек военный, обязаны выполнять приказания вышестоящего начальства. Черт побери, вас надо судить... Да! Да! Судить!

Но Пепо не дрогнул от угрозы.

- Да, господин губернатор, это бунт, - согласился он.

Райкос взглянул на него. Пепо по-прежнему стоял перед ним, вытянувшись. В его маленьких, похожих на черные ягодки глазах светилась решительность. Об этом же свидетельствовали и упрямо сжатые губы.

Райкоса восхищала такая твердость характера начальника охраны. Такого исполнительного офицера не найти днем с огнем! Но уж больно он усерден!

- Вы отталкиваете от меня людей... И, пожалуйста, не считайте, что я такая уж важная персона, которую пытаются устранить наши враги. У них есть и поважнее заботы...

- Негоциант, стрелявший в вас, однако, не пожалел пороха, - возразил Пепо.

- Это исключительный случай. Нельзя из-за одного подлеца подозревать всех ваших соотечественников... Самого президента не охраняют так, как вы... Даже там, в столице.

- Это их дело... А здесь за вас отвечаю я, господин губернатор. Пепо нахмурился. - Все каджабаши, беи и фанариоты кипят злобой. Они готовы поднять оружие не только на вас - на отца родного... Я вижу все это, и потому не мешайте мне...

Вспыльчивого губернатора почему-то не рассердило такое строптивое упрямство. Наоборот, оно его восхищало.

- Бог с вами. Вы, я вижу, упрямей тысячи стамбульских ослов. Что с вами поделаешь?! - сдался Райкос. - Только, пожалуйста, в моем присутствии ведите себя сдержанней... Когда я принимаю посетителей, не входите в кабинет с расстегнутой кобурой пистолета.

Райкос улыбнулся. Пепо был настолько прямолинеен, что не имел склонности к дипломатическим заверениям. Он уважал Райкоса и считал невозможным ослабить охрану.

Райкос не смог удержаться от давно интересовавшего его вопроса и спросил:

- Скажите, а почему вы всегда так резко отзываетесь о каджабашах? Видимо, они причинили вам много зла?

- Я их ненавижу, потому что несколько лет находился у них в кабале. Ненавижу так же, как османов!

После этих слов Райкосу стало многое понятно в характере молодого офицера. Цельность его натуры выплавилась в горниле сиротской доли, тяжелого детства и юности. Может быть, в своей грубоватой прямолинейной недоверчивости к людям из привилегированных сословий Пепо более прозорлив, чем он сам. Райкос усмехнулся такой неожиданной мысли, которая вдруг пришла ему в голову. Не исключено, что начальник охраны прав в своем усердии, и напрасно он упрекает его за это.

С тех пор Райкос перестал вмешиваться в деятельность Пепо и больше не посмеивался над ним, когда тот внимательно наблюдал за посетителями в его кабинете.

3. НЕЗАКОНЧЕННОЕ ПИСЬМО

Воскресающий город становился все оживленнее, менял свой облик. Закопченные языками пожаров руины, их зловещий траурный цвет постепенно вытеснялись светло-золотистым цветом новых жилищ.

Когда Райкос смотрел на стены новых построек, сложенные из свежевырубленных брусков известняка, у него начинало сладко щемить сердце. Эти камни напоминали ему родную Одессу, светло-золотистые стены ее домов. Воспоминания плыли дальше, за пределы родного города, в черноморскую степь, где к медленной реке припали хутора, слободки, поселки. Их домики голубой лентой тянулись к самому морю.

Николаю Алексеевичу Раенко, ныне губернатору греческого города, приятна была эта схожесть родного края со страной, где он теперь находился. Эту схожесть он ощущал не только в камнях, из которых строили дома. Схожесть он подмечал на каждом шагу: в морском прибое, который белой лавиной бился об оранжевые береговые откосы, и в чайках, таких же, как и там, на Черноморье. Схожесть он видел и в травах, цветах, деревьях, она открывалась ему и в людях, в разлете их бровей, очертаниях губ, в оттенках темно-смолистых волос. Даже гортанный, певучий говор жителей архипелага, когда он привык к нему, воспринимал, как разновидность южнославянской мелодичной речи.

Может, в этом проявляется ностальгия, думалось ему. Наверно, это было именно так. Иногда на него находила такая тоска по родной стороне, что хотелось бросить все и вернуться на родину, припасть грудью к ее тверди, поцеловать ее святую землю.

В такие минуты перед ним всплывал милый облик стройной девушки. И он вдруг чувствовал неодолимое желание рассказать ей - этой далекой и в то же время единственно близкой душе - обо всем, что ему пришлось пережить за последнее время. О радостях и бедах, победах и утратах. Рассказать об Анне Фаоти, чтобы та далекая девушка с удивленно приподнятыми бровями узнала о замечательной дочери греческого народа, о ее горе, мужестве и благородстве. О том, как она хотела научить русских людей изготовлять шелк, как протянула ему зеленую ветвь шелковицы, символ добра, символ любви и счастья...

Эта мысль пришла к нему ночью, и он попытался тотчас же написать письмо на родину. Райкос взялся сочинять его, мучительно подбирая слова, стремясь правдиво рассказать обо всем, что наболело, а главное, об Анне. Поведать о духовной красоте этой мужественной, не дрогнувшей перед горем женщины.

Но как ни собирался Райкос выразить в письме свои мысли и чувства, ему не удалось излить их на бумагу. Он испытывал горькую досаду. Он не подозревал, что взялся за адски трудное дело. Чтобы написать так, как ему хотелось - образно и проникновенно, - нужно было обладать поэтическим талантом и мастерством, чего у него - увы! - не было...

Он проявил редкое упорство, свойственное по-настоящему мужественным, волевым людям. Много раз яростно рвал исписанные листы и снова принимался за сочинительство. Перестал писать тогда лишь, когда окончательно выбился из сил. Прочитав последний вариант своего послания, Райкос понял - оно такое же неудачное, как предыдущие, - набор корявых фраз, совсем не то, что он хотел передать девушке, жившей на берегу степной реки. Он застонал от огорчения, разорвал и это недописанное письмо, отбросил в сторону изгрызенное гусиное перо. Видимо, ему так и не суждено изложить на бумаге чувства, переполнявшие его душу.