– А ментам же всё равно: сколько не награбь – лишь бы посадить, – заверил я.

– Так отдам, чего меня грабить-то? – решила бабушка и высыпала мне в карман медяки с трёшницей. Деньги, побывав в моём кармане, стали «неприкасаемыми» и вернуть их уже было нельзя – хоть тресни.

Прекратив бесполезные попытки избавиться от бабушкиных денег, я сказал, что мне пора прилечь в подвале: плохо мне. Бабуся намылилась меня провожать, но тут подошёл автобус. Пассажиров стали выпускать через переднюю дверь и проверять билеты.

«Зайцы» потому и зовутся зайцами, что трусливы: отсутствие билета приводит их в трепет. Вместо того чтобы смело, в первых рядах, двигаться к выходу, небрежно бросив контролёру, мол, билет у супруги, которая идёт сзади, они либо бестолково мечутся по задней площадке, либо обречённо бредут в хвосте выходящих из автобуса добросовестных граждан.

Я заметил Танюху, испуганно высовывающую мордочку в приоткрытое окно автобуса на задней площадке. Мне всё стало ясно – безбилетница. Любимый мастер делал мне знаки, строя страшные, выразительные рожи и зазывно трепеща лапками, поочерёдно высовывая в узенькую щель окна то свой нос, то ручки.

– Жена моя бывшая, – показал я на Таньку бабушке. – Психованная дура. Совсем от ненависти ополоумела: как меня увидит, так вся кипеть начинает. Видите, какие рожи строит? Я от неё по всему городу прячусь. Видно кто-то заломбардил меня. Нашла. Придётся перебираться в другой подвал: тут уже не житьё. Знакомые закладывают меня постоянно! Четвёртый дом за месяц меняю. Побегу я, – и попросил бабулю: – Задержите её подольше, а?

Душный запах полыни и жестокое солнце доводили до одурения. Палящая жара разогнала даже ящериц и саранчу. Мудрые суслики отсиживались в прохладе своих нор, а мы третий час пеклись на солнце. Нас выкинули с вертолёта посреди степи, где мы устроили засаду на десятый полк нашей дивизии. Мы изображали разведдиверсионную группу противника и должны были воспрепятствовать смене боевого дежурства. Норматив отводил ограниченное время на смену и мы, внезапно напав на новый наряд, должны были сорвать нормативные планы.

Нас было шестеро: прапор Петруха, два сержанта и трое рядовых. Петруха – за старшего, но фактически все плясали под дудку рядового Гоши Дрягина. Нам всем не давало покоя «шило» в Гошиной заднице, но больше всего страдал он сам.

Третий час подходил к концу, а полкашей всё не было. Засадники валялись в придорожном бурьяне, спрятав головы под вещмешками. Я сидел, думая, что так меньшая площадь моего «х/б» будет нагреваться солнцем. На краю степи, у горизонта, в другой стороне от ожидаемого появления наряда я заметил какое-то движение. Над степью стояло марево, и поначалу было непонятно, что там: фата-моргана или реальный объект. Через какое-то время стало ясно, что это одинокий путник, который трансформировался в одинокого всадника на приземистой лошадке, а затем выяснилось, что он вовсе не одинок: перед ним трусила, бесформенной кошмой, отара овец.

Я тронул за плечо Гошу и указал на процессию, двигавшуюся по касательной относительно нас.

– Товарищ прапорщик, можно пострелять? – живо пристал Дрягин к Петрухе.

– Отвали, – буркнул прапор из-под мешка.

– Конечно, не здесь, – гнул своё Гоша. – Сейчас отвалим подальше в степь, там и постреляем. Мешать не будем.

– Придурок, ты же в части норовил чужой автомат схватить, чтобы потом свой не чистить, а теперь стрелять собрался. Радовался бы, что вертолётчики нас не на ту дорогу выбросили.

– Спасибо, что про автомат напомнили, товарищ прапорщик, – озабоченный Гоша вытащил из-под руки рядового Киселя АкаэМ. – Спи, спи, Колёк, – успокоил он салабона, пристраивая ему под мышку своего «калаша».

Никто ничего не замечал, все продолжали лежать и неугомонный Игорь, поманив меня, пополз наперерез отаре. Расположившись на пути следования овец, мы дождались их приближения и резко вскочили. Овцы брызнули в стороны, а лошадь с пастухом, всхрапнув, остановилась. Гоша демонстративно передёрнул затвор и долбанул очередью в сторону всадника. Глаза у пастуха-казаха приобрели европейскую круглоту и он, лихорадочно понукая мохнорылую «савраску», умчался обратно в степной горизонт. Примерно в том же направлении разбежались и овцы.

– Ты что, Гоша – перегрелся? Я думал, мы его в плен возьмём, а ты его сразу расстреливать взялся.

– Шура, мы же диверсанты: террор и никаких обозов с пленными. Видал, как его с холостых-то патронов пробрало: с такими темпами он к вечеру до Владивостока долетит! – Гоша ласково похлопал киселёвский автомат. – Люблю в войнушку поиграть!

– Дурень ты, Игорь. Мужику, наверное, небо с овчинку показалось. Из бурьяна уже торчали головы наших ребят, а к нам поспешал прапорщик Петров.

– Идиоты! В дисбат захотели? – тщедушный и мелкий прапорщик был похож на задиристого воробья. – А если бы его хватил инфаркт? Или он теперь овец растеряет? Остолопы!

– Ха! Скажете тоже, товарищ прапорщик, – инфаркт. С такой-то рожей? – возмутился Гоша. – Да он здоровее своей лошади! Скорее её «кондратий» хватит.

– Рапорт командиру напишу, – отрезал Петруха. – на «губе» насидитесь.

– За что «губа», товарищ прапорщик? – заканючил Игорь. – Мы же ничего особенного не сделали: чем больше он сейчас напугался, тем счастливее будет потом, когда обнаружит, что жив и невредим.

– Вот и ты «осчастливишься», когда вместо дисбата на «губе» окажешься.

Все, кроме Киселя, повалились обратно в полынь. Киселёву валиться не пришлось – он, несмотря на стрельбу, продолжал безмятежно спать.

– Вот здоровый сон у хлопца! – похвалил его Игорь, меняя автоматы. – Я тоже по первому году службы мог бы на парадной лестнице вниз головой выспаться, но три часа на таком пекле ни за что бы не смог. Какая смена растёт: орёл! Вставай, скотина! – ткнув «орла» в бок, заорал Гоша.

Кисель мгновенно вскочил, затравленно вытаращив мутные со сна и залитые потом глаза.

– Пригнись, – повалил его Гоша, дёрнув снизу за ремень. – Диверсант хренов! Чего как столб встал? «Шпиён» недорезанный. Ты где, салага, находишься? На боевом задании или у мамкиной титьки? Мы с Шурой только что тебе жизнь спасли – фалангу раздавили, – Игорь указал на Петрухин плевок, подсыхавший рядом. – Полюбуйся: по твоей заднице ползала.

Руки Киселя непроизвольно поползли к ягодицам, и он с ужасом воззрился на Петрухину соплю:

– Спасибо, братцы. Фу, какая она мерзкая! Хорошо, что эти фаланги у нас в Свердловске не водятся.

– Ещё как водятся! Был я проездом на вашем вокзале: полным-полно.

– Полно пугать, Игорь: дома я, отродясь этой сволочи, не видел. Её нужно в коробок положить, – Кисель полез в карман. – Высушу и маме пошлю: пусть полюбуется, какие страсти-то на белом свете бывают.

– Дятел ты, Коля. Выкинь свой коробок, пока нас не вырвало, – Гоша выбил спички из его рук. – Если уж невтерпёж мамулю «порадовать», я тебе у казармы в курилке покрупнее экземплярчик покажу.

– Да кончайте пугать-то, ребята! Нешто эти твари прямо в дивизии водятся? Нужно же каким-нибудь дихлофосом всё полить. Товарищ прапорщик! – позвал Кисель. – Разрешите обратиться? Что делать, если фаланга укусит?

– Помирать, – посоветовал Петруха, недовольный тем, что его обеспокоили. – Фаланги, Киселёв, километров на пятьсот южнее живут, в пустыне.

– Да в какой пустыне, товарищ прапорщик? Вот же ребята только сейчас раздавили! По мне ползала, – не без некоторой гордости добавил Кисель.

– Где? Дайте глянуть, – встрепенулся Петруха. – В жизни не видал! – прапор вперился в артефакт и тоже его не узнал. – Это, ребята, наверное не фаланга, – скептически произнес он. – Мне кто-то рассказывал, что у них ноги большие, волосатые, а у этой и ног-то нет!

– Может быть, она их под себя поджала? – сделал предположение Кисель и стал отламывать былинку от куста полыни, явно намереваясь перевернуть «животное».