– Прапорщик, ко мне! – скомандовал Капустян. – Людей в столовую: накормить и отдыхать. Этого, – ткнул пальцем в Гошу, – отведи в караул под арест.

Полковники скрылись в «Комиссии».

– На отпуск «прогнулся»! – шушукались между собой наши сержанты, поглощая ужин и косясь на меня. – А Дрягин – на «губу». Нечего было у часового автомат хватать: мог бы и из своего «холостыми» пострелять, если бы не ленился оружие чистить. Чуть всех не перестрелял, идиот!

От наряда по кухне мы узнали, что затея с нашей засадой была незрелой авантюрой, по-пьяни родившейся в головах генерала из округа и нашего начальника штаба дивизии. Прошлой ночью, подгуляв, они решили поиграть в войну. Капустян позвонил, ближе к утру, своему заместителю с приказом: разработать план учений. Заместитель, справедливо рассудив, что утро утра раннего мудренее, спокойно удрых, а придя на службу обнаружил, что ещё не разработанный им план уже действует. По наущению начальника штаба и генерала была сформирована группа «диверсантов» в нашей части и вертолётчики уже закинули «синих» в степь. Всё было «на мази», маховик раскрутился, была только одна «маленькая» деталь: десятый полк ничего об этом не знал. Соответственно они не получили никаких холостых патронов и взрывпакетов, а отправились на обычное боевое дежурство с боевым же оружием. Испугавшись, что «диверсантов» искрошат в «капусту», заместитель начштаба догнал на машине колонну полка и объехал вместе с ней нас по большой дуге. В норматив, каким-то чудом, уложились и даже, чтобы потешить генерала с комиссией, заброшенных на точку вертолётом, предъявили им лжедиверсантов, якобы пленённых по дороге. После этого они сели отмечать «победу», а про нас все забыли.

Ночью командир полка про нас вспомнил и решил дать поиграть в войну своим подчинённым, которых и спровадил в степь на наши поиски. Он к тому времени выяснил, что мы ещё в часть не вернулись. Ещё он узнал, что с дружественным визитом к генералу едет начальник штаба и предупредил часовых. Только поэтому нас и не подстрелили.

Гоша просидел на «губе» три недели. Мне, за оккупацию карпома, никакого отпуска не объявили. А ещё, за мой «подвиг», ко мне прилипла кличка «Матрасов» и во все разведки меня брали.

Я познакомился с Андреем Виногурским в армейском карантине. Он был родом из Москвы, а москвичей в армии тогда не любили. Но он был не простой москвич.

Его родители развелись, когда Андрею было лет тринадцать. Отец работал фокусником-иллюзионистом в одном из московских цирков. Мать в прошлом была цирковой воздушной гимнасткой, а на тот момент – мелким клерком в Министерстве обороны.

Детство Андрея прошло в цирке. Он объездил всю страну с гастролировавшими родителями и многому от них научился. На спортивной площадке ему не было равных. Но самым примечательным было, конечно, не это, а то, с какой лёгкостью он при желании мог обчистить карманы собеседника или набить их какой-нибудь дрянью. Да и вообще, мелкие предметы в его руках теряли материальность и становились фантомами, то исчезавшими, то возникавшими ниоткуда по Андрюшкиному произволу. Предметами покрупнее он ловко жонглировал, а уж совсем большие использовал как спортивные тренажёры.

Матушка Андрея, потакая материнским инстинктам, привела в действие бюрократическую машину Минобороны и на четвёртом месяце его службы, когда Андрей окончил учебку и стал водителем в автобате, пришёл приказ о его переводе в Москву, под заботливое мамино крылышко.

– Чёрт его знает, – чеша затылок, бормотал старшина автобата, – как тебя отправлять? Ни шинели, ни шапки, ни парадки, ни ботинок: ничего у тебя, Виногурский, нет!

– Так всё же «деды» забрали, товарищ прапорщик, едва я порог казармы переступил! – оправдывался Андрей.

– Понятно, что не «салаги», а мне-то что делать? – прапор задумчиво обозревал ряды шинелей и кителей, висевших в каптёрке. – Ладно, боец, иди пока: что-нибудь найду.

Те, кому доводилось получать военную форму, знают, что её шьют на очень маленьких толстых людей с короткими ручками и ножками. Но под этот общевойсковой стандарт подпадают не все. Для стройных великанов от метра пятидесяти и выше найти подходящую форму – неразрешимая проблема. Надписи, типа «рост пятый» обозначают полноту, и вам вручат бриджи для бегемота.

Прощаться с нами Андрей пришёл широченным амбалом. Погоны не давали обвиснуть плечам кителя и он едва пролез в дверь. Бутафорность громилы выдавали эфемерная толщина профиля и торчавшие из широченных рукавов и штанин тонкие запястья и голени. Церковной хоругвью проплыл он по коридору в нашу сторону.

– Ну, ребята, не поминайте лихом! – пообнимавшись с нами начал Андрей. – Зашёл попрощаться, подарить вам на память котлы, – он начал раздавать нам наши же часы, которые поснимал с нас во время объятий, – а Витьке – военный билет. Всё равно он часов не носит.

Витька испуганно схватился за опустевший карман и, цапнув военник, отошёл на безопасное расстояние от Виногурского.

– Где это ты такие «черевички» удохлял? – плеснул желчью обидевшийся Витька и все посмотрели на ботинки Андрея. – Как «чмо» в столицу завалишься.

– Не, мне больше нравится слово «панк», – начал объяснять Андрюшка.

Он тоже глянул на свои башмаки и его фуражка, висевшая на затылке, свалилась на нос.

– Классно экипировал меня старшина, – продолжал Андрей, – один башмак допотопный, кирзовый, а второй – яловый, новый. Фура – шестьдесят второго размера. Парадку вы сами видите, а шинель с шапкой – это шедевр! В них, наверное, лет пять под машиной валялись: ремонт делали. Мазута на их пропитку килограмм шесть ушло.

Как ни жалко было расставаться – разошлись.

Андрей по дороге на вокзал оторвал где-то кусок алюминиевой проволоки, согнул её «змейкой» и, свернув в кольцо, пристроил внутри фуражки. Фура перестала балансировать на ушах и заняла устойчивое положение.

В вагоне Виногурский обнаружил, что его спутницами будут две смазливые девчонки, едущие на учёбу в Оренбург. Он тут же покорил их сердца своим глазомером и твёрдостью руки, метнув с порога на гвоздь фуражку. Фура точно легла в цель, но алюминиевая конструкция отстыковалась в полёте и, брякнув о стену, со звоном опрокинула со стола стаканы с чаем на девичьи колени.

В Оренбурге, при пересадке на московский поезд, Андрей стал жертвой городского военного патруля. За внешний вид, порочащий Советскую армию, Виногурский дня три просидел на «губе».

В Москве Андрей первым делом кинулся домой – проведать маму. Открывшая ему дверь родительница, увидев на пороге огородное пугало в лихо заломленной на затылок фуражке, из-под которой торчали алюминиевые провода, и угадав материнским чутьём в нём своё чадо, выронила из рук полотенце, привалилась к стене, подперев рукой щёку, и замерла. Через секунду её губы, задрожав, искривились и из широко раскрытых глаз побежали слёзы: узнала.

Затащив блудное чадо в дом, мать сорвала с него танковые чехлы, открыв для себя преступную худобу, и прогнала Андрюшку отъедаться на кухню, а сама, схватив ножницы, линейку и мел, занялась кройкой и шитьём мундира параллельно со стиркой шинели и шапки.

К утру всё было готово: стиральная машина покрылась изнутри толстым слоем мазута, швейная – сломалась, а Виногурский стал дезертиром – в армию отправляться было не в чем. Достирывалось и дошивалось всё руками ещё дня три. При этом было сломано сколько-то ногтей и иголок, а бывшая белая ванна, стала похожа на Мойдодыра, любящего купать мотоциклы. От дезертирства Андрюшка реабилитировался, выкинув в мусорное ведро проездные билеты и смело исправив в документах три дня гауптвахты на шесть. Взяв в адвокаты маму, безумно тоскующую по утраченным ногтям и от ожидающей разлуки, Виногурский храбро вторгся на территорию новой части.

В Москве Андрюха пропадал не долго – месяца три. Он возил какого-то генерала из какого-то штаба на «Волге». Генеральская дочка положила на Виногурского глаз и её папик, удручённый мизерностью выбора своего дитяти, сослал Андрюшку обратно к нам. Интриги бывшей воздушной гимнастки, по возвращению блудного сына, не возымели действия и генеральской недоросли пришлось строчить пламенные письма, хотя Андрей предпочитал телеграфные переводы.