«О чужой жизни, о красивой до боли девочке…» О чужой жизни, о красивой до боли девочке, я снимала бы фильм с открытым, пустым финалом, с незаметным концом, потерянным за рекламой, словно, прервавшись, его забыли возобновить. Полтора часа она светилась бы каждой клеточкой, а потом затесалась бы, как мысль перебитая, которую не вспомнить, не договорить. Так, примерно, и нам суждено жизнь прожить. Мы уходим, кто сразу, кто постепенно, друг у друга из поля зрения, неизменно в социальных сетях всплывая под Новый год. И, по большому счету, не будет большой разницы, от того, кто первым из нас умрет. Тот, кто первым умрет, заслужит себе охов-ахов, породит в нескольких душах несколько смертных страхов, по большому счету, каждый сам за себя. Даже за тех, кого любишь, как никого другого, мысль о ком не оставит в покое, в горе, в радости не исчезнет, ты не ляжешь ни в гроб, ни на одр болезни. Разве только замолвишь слово. Перед той, которая нас запирает в этом мире, помешивает, вынимает готовенькими или полусырыми, не балуя слишком. Все мы варимся здесь под одной крышкой. «Здесь был пустырь. Семнадцатиэтажку…» Здесь был пустырь. Семнадцатиэтажку на нем поставили, как коробок, потом. В ней дети чьи-то выросли. Она же стоит еще все будто на пустом. Не заросло. И край остался краем. Его я чувствую, хотя меня здесь не было, когда пугали лаем собачьи стаи воздух пустыря. От новой стройки за ж/д путями разносятся удары. Будет дом. Их звук летит над здешними местами и мерой гулкости исследует объем пространства. Он слетает на поверхность пруда, вокруг которого с тобой по воскресеньям ходим и, наверно, не раз пройдем и летом, и зимой. Здесь перед тем, как в храм нести к причастью, катаем сына мы в коляске, не спеша. Здесь мы врастем неповторимой жизни частью. Здесь наша жизнь уже почти прошла. Ночь Как холодно бежали облака, и как ребенок мой, проснувшийся в тревоге, оранжевые фонари дороги увидев, замер на моих руках; как мы стояли у открытого окна: в прозрачном воздухе острее были грани высотных освещенных зданий, и только черная листва была темна; подъездов лестничная пустота светила в каждом доме ровной строчкой, и самолет невидимый взлетал, мигая красной точкой, — все это было Божий дар, ему и мне, и мы одновременно жили, как будто в этой синей глубине нас отпустили и благословили. «…в остальном тишина. Рост растений и ток воды…»
…в остальном тишина. Рост растений и ток воды. И в воде оплывают облачные гряды. Только тем и бывает нарушен порой покой, что кулик-невелик пролетит над самой водой. По пологому берегу отмели и песок, на обрывистом – сосны, солнце в левый висок. Мы плывем, берега плывут, и вода течет, и петляет река, повторяется поворот. Сколько я не видала в мире других чудес, и тропических пляжей, и южных ночных небес — хоть бы глазом одним, проездом, пролетом хоть… Но увидеть иные места не привел Господь. Значит, здесь мне и быть, и во всю мою душу глядеть. Голубым и зеленым глазницы свои заливать. На равнинной земле родиться и умереть. Здесь мне после опочивать. Тем и дорог запах хвои лесной, смолы и журчанье реки о поваленные стволы, что возьмет с собой их образ моя душа, когда тело не сможет ни слышать уже, ни дышать. (Река Пра, Мещерский заповедник.) Смоленское кладбище Зелены листы, небеса чисты. Покупаешь крест из берёсты. Грош цена – носи. Только попроси. Как Его прощение просто! В стену лбом стоять — камень холодит, как рукой снимает горячку. Крест берестяной купишь себе сам, «сердце чисто» будет на сдачу. Голова пуста, колет береста, косточки лежат – не проснутся. Чёрные оградки, не могилки – грядки, у ворот на них обернуться. Путь тебе знаком, до метро пешком, ветер отрезвляюще жёсток. Крест из бересты. Это снова ты. Что же ты застыл? – перекрёсток. II «Здравствуй, моя любовь, благоденствуй…» Здравствуй, моя любовь, благоденствуй. Как ты здесь оказался, спустя семь лет с половиной? У того же балкона стоишь, будто в окно вошел. Мне в тебя не поверить. Видишь, и правда, жизнь оказалась длинной. Кто из нас в следующий раз придет к другому с повинной? Я уже не знаю, грешно это или смешно. Я забыла, что ты есть на свете, но в разговорах невольно и невзначай я, случалось, копировала твою мимику и интонации. Странная жизнь. В ней есть перегоны и станции. В ней забудешь начало, не дочитав до конца. Но сквозь черты и резы на всех страницах проступают черты твоего лица. Здравствуй, моя любовь, благоденствуй. Жизнь оказалась длинной. Спустя семь лет ты стоишь, источая прозрачный свет, смотришь на синюю ночь, на лицо Вселенной, ты живыми глазами впускаешь ее в себя, и становишься в ней нетленным. я люблю тебя небо светает И не ты ли из головы моей вышедший сон, который к утру забыть? Эта ночь через минуту растает. Ты рассеешься, может быть. |
