Родственники и знакомые покойника разместились так, что по правую сторону уселись мужчины, а по левую – женщины. Церковная служба продолжалась около часа и состояла из однообразного пения и каких-то слов, произносимых в нос нараспев.

По окончании службы, один из присутствующих встал и произнес надгробную речь, которую читал по бумаге, навернутой на палку и по мере чтения развертывавшейся. Затем четыре священника поочередно благословили покойника. Каждый из них подходил к курильнице, натирал ладони куревом, торжественной походкой приближался к гробу и грациозным движением руки, в которой находился закрытый веер, описывал над гробом два круга; затем такой же размеренной походкой возвращался назад и, обратясь лицом к гробу, читал молитвы. Главный священник произнес слово, сидя на своем месте, и, кончив говорить, встал, подошел к курильнице в сопровождении двух мальчиков с обритыми головами[11] и совершил благословение не веером, а длиной кистью из белых конских волос. Теперь церковный обряд кончился, и началось прощание родных и знакомых. Сначала подошел зять покойника со своим малолетним сыном; оба насыпали благовонного порошку в курильницу и отвесили несколько земных поклонов; затем туже церемонию проделали все присутствующие, за исключением женщин. Из храма гроб понесли уже без всякой помпы на кладбище, которое помещается тут же, на склоне высокого холма за храмом. Гроб провожали зять и внук покойного и только один священник. Урну с останками опустили в яму, положили сверху камни, засыпали замлей, поверх которой поставили деревянный домик, с цветами, фонарями, с чашечками рису и рисовой водки для души умершего; затем здесь же поместили деревянную колонну с надписью: она должна стоять, пока не изготовят настоящего каменного памятника. По окончании погребения, ближайший родственник покойного стал при входе у ворот храма и благодарил всех пришедших на похороны за оказанную ему честь. Кроме того, более интимным или важным знакомым он делает потом личные визиты, другим рассылает свои карточки, а третьих благодарит в газетах. На поминальный обед приглашаются только самые близкие родственники и друзья.

Траур в Японии состоит в ношении, во-первых, траурного костюма, во-вторых, в воздержании от животной пищи. Самые продолжительные сроки установлены для траура по мужу и по родителям: ношение траурного костюма в этих случаях обязательно в течение 13-ти месяцев, а воздержание от животной пищи – в течение 50-ти дней. Траур по жене носится 20 дней и 20 дней не едят животной пищи; для прочих родственников эти сроки колеблются между 7 и 150 днями[12] и 3 и 30 днями.

В течение первой недели после похорон, священник того прихода, к которому принадлежал покойник, ежедневно является в дом, где жил последний, и молится здесь. Затем, сам, без всякого приглашения со стороны родственников, приходит сюда раз в месяц для краткой поминальной молитвы. У каждого такого священника имеется список всех семей его прихожан, с обозначением дней, в которые умер тот или другой член семьи, так что он вперед знает, где ему надо побывать. Прейдя в дом для поминальной молитвы, он прямо отправляется в самую дальнюю комнату, где находится киот с изображениями буддийских святых, и стоят таблички с посмертными именами покойных членов семьи. Здесь всегда находится одна, или несколько чашечек с рисом, который варится специально для душ покойников и меняется ежедневно. Интересно, что посуда, служащая для приготовления этого риса, лопаточка, которою он накладывается в чашечки, самые эти чашечки и даже огонь, на котором он варится, никогда не употребляются для приготовления пищи живым людям. За всем этим «покойницким», так сказать, хозяйством смотрит какая-нибудь древняя бабушка, вообще самая старая по возрасту женщина в семье. Она же убирает ту комнату, где стоять боги, и спит в ней. Впрочем, убирать эту комнату может также и молодая, чистая девушка. Священник, явившись сюда, зажигает свечи, стоящие перед образами, читает краткую поминальную молитву, тушит затем свечи, но не руками, или своим дыханием, которыми он осквернил бы святыню, а просто легким взмахом веера, получает ничтожную плату и удаляется.

Сожжение умерших, о котором я упоминала выше, введено в Японии около 700 года нашей эры вместе с буддизмом; хотя оно и получило широкое распространение, но не вытеснило собою древнейшего туземного обычая погребения трупов в земле.

Прежде как трупы, так и пепел от них, хоронились на городских кладбищах, находящихся в Японии с ближайшем соседстве с людскими жилищами; но при нынешнем правительстве издан был закон, позволяющий хоронить на таких кладбищах только пепел от сожженных тел, для трупов же отведены особые кладбища, вдали от жилых мест.

В один из февральских дней 1891 года мы отправились в Нагасакский театр. В это время приехала сюда с севера одна известная туземная труппа, и в местных газетах появилось много хороших отзывов о ней. Мы пришли около двух часов по полудни и застали последние два действия какой-то раздирательной драмы. Не стану передавать ее содержания. Скажу только, что в последних актах, на которых мы присутствовали, одному герою вонзили нож в бок, и когда вытащили этот нож из раны, кровь с него лилась ручьем; другой герой распорол себе живот и долго возился в нем саблей; эта сцена, страдальческое лице умирающего, постепенно слабеющий голос, каким он просил своего друга отрубить ему голову для прекращения его страданий, – все это так походило на действительность, было до того реально, что надолго расстроило мне нервы: и теперь еще, при воспоминании об этой сцене, мне становится как-то не по себе. Затем шла другая драма. Она называлась именем знаменитого японского художника, резчика на дереве, Хидари Джингоро. Постараюсь передать вкратце содержание этой пьесы, состоявшей из нескольких действий и картин.

Великий художник отправляется с компанией молодежи покутить. Они приходят к дому одной известной красавицы. Товарищи уговаривают Хидари зайти сюда; но он – человек женатый, любит свою жену и отклоняет это предложение. Сцена происходит в прекрасном саду, окружающем дом красавицы. В то время, как между молодыми людьми идут переговоры, дверь дома открывается, и на балконе его появляется сама хозяйка. Художник, взглянув на нее, что называется обомлел. Красавица, перекинувшись несколькими словами с молодыми людьми, торжественно проходит по сцене и по проходу зрительной залы и отправляется затем на улицу. Художник не спускает с нее глаз. Выразительной мимикой и словами он передает свои ощущения. Он говорит, что его покой и тихое семейное счастье погибли теперь навсегда: отныне только эта женщина будет царить в его душе.

Следующее действие происходит в доме художника. Сцена представляет обстановку обыкновенного японского дома. Художник, мрачный, тоскующий, работает над куском дерева, которое начинает уже принимать человеческие формы; наконец, после усиленных трудов, ему удается воссоздать свою красавицу. Он заказывает точь-в-точь такие же дорогие наряды, какие носит любимая им живая женщина, и перед нами в следующей картине является статуя красавицы, отличающаяся от своего оригинала только отсутствием жизни. Восторгам художника нет конца. Он совсем забросил работу. Кредиторы осаждают его дом. Жена его прибегает к ряду уловок, чтобы выпроваживать их, а художник знать ничего не знает: он живет и дышит только своим произведением, и, наконец, доходит до того, что начинает воображать свою статую женщиной и говорить с ней, как с живым существом. «Зеркало, – говорит он, – душа женщины», и подносит к лицу статуи зеркало, которое его живая красавица обронила на улице и которое он поднял. Тут совершается чудо: статуя обращается в женщину. Она не может оторваться от зеркала, находит себя прелестной и начинает очень грациозно кокетничать. Художник глазам своим но верит; чтобы убедиться в реальности совершившегося чуда, он проделывает ряд мимических движений, которые ожившая статуя автоматически повторяет: все это вместе образует очень недурной балет. Затем Хидари убирает прочь зеркало, т. е. душу женщины, и последняя опять обращается в безмолвную статую. Как только художник остается один в доме, он сейчас же отправляется к нише, где под полотном стоит его статуя, вывозить последнюю на сцену, оживляет ее, и затем начинается ряд пантомим, преисполненных порою порядочного комизма.