Пароход Добровольного флота «Петербург» оставил 16-го октября 1888 года унылую, холодную бухту Золотого Рога, вдоль которой растянулся город Владивосток. Серые цепи холмов, окружающих бухту, были покрыты снегом, обильно выпавшим в последнюю ночь. Тоскливый вид имел город с его грязными улицами и кучами потемневшего снега, и еще тоскливее глядели его бедные обыватели, пришедшие сказать «прости» родным и знакомым, уезжавшим на далекую родину. Переход наш до Нагасаки, продолжавшийся трое суток, был довольно спокойный. На половине пути сделалось значительно теплее, а весь день 17-го октября было и совсем тепло. 18-го октября показались берега Японии, в виде зеленых островков, разбросанных в одиночку и группами; между ними сновали рыбачьи лодки, белые паруса которых красиво оттенялись синевой неба и моря. Острова стали попадаться чаще и чаще. Мы проходим совсем близко от них и различном полосы солений, раскинувшихся вдоль морского берега. Нагасаки уж близко, Вот высокий, скалистый остров, покрытый щетиной угрюмых сосен: это – Паппенберг; в конце XVII столетия, во время начавшихся тогда в Японии гонений на христиан, с этой скалы были сброшены в море около 17-ти тысяч туземцев-католиков. За Паппенбергом начинается вход в Нагасакскую бухту. Мы теперь плывем по длинному заливу, окруженному со всех сторон высокими горами, покрытыми густой растительностью. В долинах меж ними разбросаны группы селений. Светло-зеленые террасы полей расположились по склонам холмов, а на некоторых виднеются до самой вершины их. Вот гора, вся покрытая сосновым лесом, только верхушка ее представляет обнаженную скалу. Вот промелькнула стройная бамбуковая рощица. И везде люди, движение, жизнь. Какая резкая разница между этой жизнерадостной картиной и той тоскливой пустыней, которая зовется русским Дальним Востоком, и от которой вас отделяют только три дня пути.

Пароход наш стал на якорь, и я могла теперь подробно осмотреть эту чудную, ни с чем несравнимую Нагасакскую бухту, охваченную со всех сторон горами, покрытыми яркой сочной зеленью. Нагасаки расположился в вершине бухты, по склонам холмов и в долинах между ними. Город, очевидно, большой; а между тем чего-то как будто не достает, что присуще большому городу. Вслушиваясь и всматриваясь больше в окружающее, я, наконец, понимаю, чего именно не хватает: не достает шума, того неопределенного гула, который слышен еще издали при приближении к каждому более или менее значительному европейскому населенному пункту.

Рейд очень оживлен. Масса различных коммерческих и военных пароходов под различными флатами, парусных судов и простых рыбачьих лодок, покрывают бухту; все это представляет какой-то лес труб, мачт и флагов. Кроме того, множество шлюпок странного вида снуют по рейду в разных направлениях, и лишь только пароход наш отдал якорь, они, точно мухи, облепили его со всех сторон. Со шлюпок глядят веселые, улыбающиеся лица туземцев, и слышится ломаная русская речь. Я беру одну из них, хозяйка которой мне показалась говорящей по-русски бойчее других, и еду на берег. Японская шлюпка[1] представляет плоскодонную лодку довольно больших размеров; по средине ее находится маленькая, низенькая каюта, снабженная дверью и парой окон и выстланная чистой циновкой; в углу каюты виднеется маленький алтарь с крошечным идолом, а в передней открытой части шлюпки, на маленькой жаровне с углями, готовится какое-то кушанье. Моя перевозчица оказывается очень любопытной особой и задает мне ряд вопросов. Я с трудом понимаю эту своеобразно-изломанную речь. В свою очередь я тоже расспрашиваю ее и узнаю, между прочим, что фунэ, на которой я еду, служит единственной собственностью и единственной доходной статьей моей перевозчицы и ее мужа, что такой шлюпкой всегда управляют два человека, и что местная полиция строго следит за таким порядком; обыкновенно эти гребцы члены одной семьи: муж и жена, отец с сыном, братья или сестры и т. д. Переезд наш продолжался минут пятнадцать. Как только мы вышли на берег, нас обступило множество извозчиков с предложением своих услуг. Японский извозчичий экипаж, так называемая дженерикша, есть легкая, изящная колясочка на двух высоких тонких колесах, на лежачих рессорах, с откидным верхом. Особенность дженерикши та, что ее везет не лошадь, а человек. Трудно передать ощущение, которое испытываешь, когда едешь в первый раз в такой колясочке: чувствуешь, как будто делаешь и детское, и вместе с тем не хорошее дело; как-то неловко становится и пред собою, и пред встречными, и при езде инстинктивно стараешься сделаться полегче. Впоследствии, я убедилась, что очень скоро привыкаешь и к этому безобразному обычаю, как и ко многому другому на белом свете. Не дешево достается хлеб этим бедным японским извозчикам. Между ними, как показали это исследования иностранных и туземных врачей, наблюдается значительное распространение сердечных заболеваний, в особенности в форме расширения сердца. Мы велим везти себя в город. Проезжаем сначала набережную, красивую улицу, обнесенную со стороны бухты каменным парапетом, прекрасно вымощенную и усаженную деревьями. Пред нами мелькает ряд европейских двухэтажных домов с цветниками и садами, наполненными камелиями, лимонными, апельсинными и другими фруктовыми деревьями, усыпанными спелыми плодами. Колесим по городу в разных направлениях, чтобы получить общее представление о его физиономии. Улицы узки, извилисты; невысокие деревянные дома крыты черными черепичными крышами; снаружи они не крашены, и так как дерево скоро темнеет от погоды и времени, то общий тон города темный. По улицам снует взад и вперед много народа. Мы обгоняем группу попарно идущих молодых девушек в изящных светлых туземных костюмах: веселые, удивительно добродушные личики. Одна из девушек – премиленькая; я два раза оглядываюсь на нее; она, очевидно, польщена вниманием чужестранки; но, все-таки, считает долгом скромно и конфузливо опустить глазки. Повсюду группы детей. Играют дети не возле домов, а по самой середине улицы, где попросторнее. Наши возницы еще издали начинают кричать им, чтобы они побереглись; не тут-то было: дети продолжают себе спокойно играть, не обращая внимания ни на какие крики; в конце концов, мы принуждены осторожно объезжать такие группы. Японские дети, на мой взгляд, далеко не привлекательны и, конечно, не выдерживают никакого сравнения с маленькими европейцами. Дети постарше таскают своих крошечных сестер и братьев, которые привязаны за спиною у них так, чтобы, по возможности, не мешать им ходить и бегать. Обычай этот поразил меня своей не гигиеничностью. Не трудно понять, в самом деле, на сколько он вреден и для крошечных ребят, и для их маленьких нянек, начинающих таскать свою ношу с 5–6 летнего возраста: тяжесть, давящая на спину ребенка-няньки, мешает свободным дыхательным движениям грудной клетки и способствует застоям крови в легких, а неокрепший позвоночный столб от постоянного давления предрасполагается к заболеваниям позвонков. Не меньший вред приносит этот обычай и грудным детям: тело их все время согнуто; руки и ноги поджаты; голова спящего ребенка болтается из стороны в сторону, совершая при каждом движении няньки размахи, обусловленные исключительно собственной тяжестью; о свободном кровообращении и дыхании не может быть и речи при подобном положении.

Какая масса торговых заведений повсюду: буквально, в каждом доме какая-нибудь лавка; кто только покупает всю эту массу товаров? Там и сям бросаются в глаза овощные, фруктовые и рыбные лавки, с грудами наваленных в них продуктов. Среди фруктов преобладают апельсины и красные, крупные плоды, величиною с большое крымское яблоко: это – каки, приторно сладкий, сочный фрукт, созревающий только в Японии. Запах и пар от горячего кушанья вдруг резко бьет в нос: перед нами подвижная кухня, которую один человек перевозит на руках, предлагая грошовые яства своим невзыскательным потребителям. Кроме этих бродячих кухмистерских, мы встречаем и оседлые; их можно видеть во всех пунктах города. Останавливаемся перед одной из таких кухмистерских: она представляет крошечную кухню, где стоят две жаровни, по полкам разложены сырые продукты, а на прилавке уже лежат готовые кушанья: кусочки соленой и свежей рыбы, вареный горячий картофель, рис и проч. Все очень чисто. Подходит потребитель, берет палочку с воткнутой на нее картофелиной, или крошечную чашечку рису, или такую же миниатюрную чашечку не то с соусом, не то с ухой, съедает свою порцию, кладет очень мелкую монету и уходит, уступая место другому. Все это совершается тихо, спокойно, без громких, резких слов и движений, очень часто с добродушной улыбкой. Не смотря на большое оживление, царствующее на улицах, меня удивляет тишина и, если можно так выразиться, порядочность японской улицы: не видно ни пьяных, ни драки, не слышно грубых голосов. Улица имеет какой-то своеобразно-праздничный вид: все делается как будто не всерьез, шутя. Знакомые, при встречах, до комизма вежливо раскланиваются друг с другом, низко-низко сгибая спину и упираясь иногда при этом руками в колени. Не видно озабоченных лиц: все кажется довольным и счастливым среди этой ласково улыбающейся природы, под лучами этого горячего солнца. Туземные костюмы[2] мужчин и женщин покроем своим очень схожи: это длинные халаты пли капоты до пят, с широкими рукавами. Женщины здесь щеголяют своими куафюрами и поясами. У элегантной женщины прическа непременно трехэтажная; в ней торчат одна-две шпильки, иногда искусственный цветок; волосы – резко черного цвета и сильно блестят. Что касается поясов[3], то они очень нарядны, очень широки и грациозно завязаны сзади широким бантом.