– Посмотрим, – снова задумчиво повторил Иван Михайлович, не в силах оторвать взгляд от того, о ком они говорили, – столько было в нём смелого, весёлого и бесшабашного задора и удали, уверенности в себе и умения в каждом движении, свободном, чуть небрежном и лёгком.

– Да, золотое времечко, – снова задумчиво проговорил Иван Михайлович. – Молодость, что и говорить. Всё по плечу и всё под силу. Кажется, мир можно перевернуть, если захотеть. Золотое времечко.

– А пара из них всё-таки замечательная, – так же задумчиво ответила Ольга Васильевна.

– Никакая они не пара, – отрываясь от воспоминаний, возразил Иван Михайлович. – Ей ещё учиться надо, а не о паре думать. Ты обязательно поговори с ней. Если что случится, с тебя спрос больше, чем с неё, не забывай…

Ольга Васильевна ничего не ответила, но подумала, что поговорить с дочерью действительно надо. Такой парень обнимет, так у неопытной девчонки сердце зайдётся, и всякое может случиться…

На перерыве в учительскую вошла директор вечерней школы, старая и сутулая седая женщина в свободной темно-синей юбке и такой же вязаной кофте, потерявшей форму и цвет. Она внимательно оглядела затихших учителей и подошла к Лизе. Она говорила очень тихо и даже как-то несмело, но в учительской сразу наступила тишина, и все перестали разговаривать.

– Там у вас новенькие ученики в классе, Елизавета Сергеевна, – сказала она очень тихо. – Вот я написала вам на бумажке. Это Палевский, Копешко и Заграва. Копешко ещё не принёс все необходимые документы, и вы пока не записывайте его в журнал. Но пусть он уже учится, как слушатель пока, чтобы не пропускал уроки. А документы принесёт позже. Вы меня поняли?

– Конечно, – ответила Лиза и добавила: – Я всё поняла, Роза Марковна.

Роза Марковна отошла от неё, подошла ещё к нескольким учителям и, хотя она говорила с ними так же тихо и несмело, её внимательно слушали.

Когда она вышла, Арина, наклонившись к Лизе, сказала:

– Не обращай внимания на её внешний вид. Когда я впервые увидела её, я подумала то же самое, что и ты сейчас: какая неаккуратная старая еврейка. Но это очень добрая и мудрая женщина, справедливая и очень терпеливая. На ней и на её умении всё понимать и улаживать держится вечерняя школа и порядок в коллективе. Ты в этом ещё убедишься.

– Но разве она не на пенсии?

– Давно, но продолжает работать, и её не трогают.

– Почему? Это неправильно. Надо уступать место молодым.

Арина помолчала и, подумав, ответила:

– Она пережила страшное горе. Во время войны почти на её глазах немцы расстреляли всю её семью: родителей, мужа и троих детей.

– Боже мой, – еле проговорила Лиза. – Как это можно пережить?

– Наверное, работа в школе спасает её от дум и воспоминаний. И просто удивительно, откуда у неё берётся терпение улаживать все неурядицы и конфликты в школе. У неё сейчас второй муж, такой же старик, как она, тоже потерявший своих близких в гетто. Когда они уходят вечером домой, я не могу смотреть на их скорбные и одинокие фигуры. Пустая старость без детей и внуков. Что может быть страшнее?

Лиза задумалась, глядя в одну точку, а Арина, прикоснувшись к её плечу, заметила:

– Не надо так задумываться, это опасно.

– Почему?

– У меня брат капитан дальнего плавания. Они уходят в море на восемь месяцев, и если на судне бывают новички, то за ними все присматривают, чтобы не задумывались, уставившись в одну точку. Некоторые именно так начинают потихоньку съезжать с катушек, как они говорят, от постоянной и бескрайней водной пустыни перед глазами.

Лиза улыбнулась:

– Хорошо, что здесь не пустыня, а то я бы тоже съехала – не люблю такого количества воды.

– Не любишь море?

– Не люблю. Мои предки, наверное, древляне. Я люблю лес и речку.

Арина взяла её за локоть и сказала:

– Пойдём постоим в коридоре, а то здесь не поговоришь.

Они вышли в коридор, но там к ним сразу же подошёл один из тех новеньких, о которых говорила Роза Марковна. Высокий, стройный, чистые и ясные, голубые глаза, красиво очерченные брови, прямой римский нос, припухшие, как у девушки, губы, аккуратный подбородок, густые русые волосы.

– Простите, Елизавета Сергеевна, – проговорил он, чуть улыбаясь красивыми губами. – Я ваш новый ученик, моя фамилия Палевский и я хотел узнать, что ещё нужно из документов, чтобы меня записали в журнал.

– Больше ничего, – ответила Лиза. – У вас всё в порядке с документами и я вас сегодня же запишу.

Он посмотрел на неё с вежливой признательностью, снова улыбнулся, и, слегка кивнув, отошёл.

– Славянин в лучшем варианте, правда? Иван-царевич из сказки, – сказала Лиза.

– Не говори. Красивый парень. И что замечательнее всего, – ведёт себя так, словно даже не подозревает о своей красоте.

– Ему бы в кино сниматься где-нибудь в столице, а не жить здесь в провинции, – согласилась Лиза. – Но наш кинематограф, словно специально, выискивает такую серую посредственность, что просто удивляешься, как они могут сниматься в кино да ещё играть положительных героев.

– Ты права. Просто непонятно, кто сменит Столярова, Тихонова, Самойлова, Медведева. А женщины? Ушли Орлова, Ладынина, Серова, Целиковская, а вместо них приходят какие-то бабочки-однодневки. Ни внешности, ни таланта, ничего.

– Ты видела старосту моего класса? – спросила Лиза.

– Таню Мацкевич? Да, конечно.

– Вот пара Палевскому, правда? Такая стройная и милая, а эти её русалочьи зелёные глаза – просто очарование. Я не могу от них оторваться.

– А как тебе твои новенькие вообще?

– Ты имеешь в виду ребят? По-моему, ничего. Серьёзные и собранные. Но сейчас ещё рано делать выводы.

– И они, по-моему, сегодня задались целью не дать нам поговорить, потому что вот идёт ещё один с новым гениальным вопросом.

Копешко был ниже Палевского, но ладно сбитый. Крепкие плечи, тренированное тело, как у всех после армии. Смело и без тени смущения он, чуть улыбаясь, спросил:

– Елизавета Сергеевна, вы не могли бы записать меня в классный журнал?

Он свободно стоял и так же свободно говорил, глядя на молодых учительниц как на равных, весёлыми, всё знающими глазами в тёмных густых ресницах.

– Непременно запишу, – сказала Лиза. – Как только вы принесёте все документы и заявление. А до этого побудете просто вольным слушателем.

Он чуть снисходительно, даже ласково улыбнулся, опустив ресницы, отчего в его красивых глазах с припухшими нижними веками появилось выражение нагловатого всезнайства, словно говорившего: «Ты для меня не учительница, а всего лишь хорошенькая девчонка. И знаю я вас всех, и умею вертеть вами так, как захочу. Но так и быть – подыграю тебе». Глядя с той же насмешливо-ласковой снисходительностью, он улыбнулся и мягко, но наставительно поправил её:

– Вы меня не поняли. Я принесу заявление вместе с документами позже. А пока вы всё-таки запишите меня в журнал.

Она с интересом посмотрела на него, и, подражая его насмешливой снисходительности, но ещё более настойчиво подчёркивая, что будет не так, как настаивает он, а как решит она, спокойно возразила:

– Это вы меня не поняли. Нужно принести заявление и недостающие документы. И я вас сразу же, без промедления запишу в журнал. А пока будет именно так, как я сказала.

В его чуть прищуренных глазах была умная уверенность мужчины, хорошо знающего женские слабости и прощающего их своей молоденькой и неопытной учительнице.

– Хорошо, тогда я принесу их прямо завтра, – с мягким послушанием проговорил он и кивнул. Она тоже кивнула, вежливо отпуская его и понимая, что уступает он ей сейчас только как учительнице, соблюдая внешние приличия, хотя насмешливо-ласковые глаза его говорили совсем другое. Когда он отошёл, она повернулась к Арине и с той же насмешкой спросила:

– Ну, как тебе нравится этот самоуверенный зазнайка?

Арина с иронией передёрнула плечами и они обе посмотрели вслед уходившему ученику.