– Мне кажется, – понизив голос, сообщила Амалия Кирилловна, перегнувшись через стол так, что обширная грудь ее легла на него почти целиком, – что мой супруг влюбился в эту особу!

– Не может быть! – ответила губернаторша, а про себя подумала: «Отчего же не может?! Вот так история! Ай да Дыбенко!»

– Не знаю, что мне делать… – вздохнула полицмейстерша, беря со стола грушу. – Всю жизнь с ним прожили душа в душу, а под старость такое…

– Да гнать эту жидовку из города, и делу конец! – внезапно резюмировала Брыльская и хлопнула по столу ладонью.

Амалия Кирилловна от неожиданности открыла рот и мелко затрясла головой, отчего все ее три подбородка пришли в движение.

– Анастасия Захаровна, матушка! Век не забуду Вашу доброту! – залепетала она и даже потянулась к руке Анастасии Кирилловны, но та, брезгливо поморщившись, вовремя ее убрала.

– И все же я не могу гарантировать Вам успех, – делая глоток лимонада, сказала губернаторша. – Видите ли… Роман Янович, по моему мнению, тоже попал под влияние этой, гм… аферистки, и это сильно осложняет задачу. С другой стороны, дорогая, в моем лице Вы приобрели верного союзника – ибо мне тоже не по нутру эта щучка, выдающая себя за вдову Пейц… Вы же помните, кем был Йозеф Пейц? Ничтожество, а не человек! Не смог защитить свою семью.

– Да, конечно. Но когда он исчез, мне стало жаль его: он все потерял – наверное, потому и тронулся умом… – всхлипнула Амалия Кирилловна. – В этом, отчасти, есть и наша вина!

Она надкусила сочный плод, от чего во все стороны брызнул сладкий сок, попав немного на глубокое декольте губернаторши, но та словно не заметив, горячо произнесла:

– Да полноте, голубушка! В бедах Пейца виноват только сам Пейц! Ему же предлагали решить все миром, но он для себя рассудил по-другому. Одно слово: нехристь. Откровенно говоря, я думала, что он наложил на себя руки, а он, оказывается, еще и женился во второй раз – это ли не лицемерие?!

Она отмахнулась веером от осы, которая, привлеченная сладким запахом грушевого сока, кружила над ней, желая приземлиться.

Дамы расстались почти подругами. Настроение полицмейстерши улучшилось, чего нельзя было сказать об Анастасии Захаровне. Визит давней врагини заставил ее задуматься о поведении собственного супруга – и она сделала неутешительный вывод: Брыльский также изменился с приездом в город скандальной вдовы.

***

Панкрат Сиз битый час сидел над листком бумаги, пытаясь написать любовную оду, которую обещал Дыбенко. Он подозревал, кому она предназначалась, и страдал. По приезде в город эта женщина сделала его своим поверенным, так как не имела здесь ни связей, ни знакомств. И почти каждый вечер Панкрат докладывал ей обстановку и имел возможность любоваться вдовой без шляпки и глухого платья. Эва Пейц была прекрасна во всем – и уж конечно – не чета местным женщинам. Утонченная. Красивая… Точно из другого мира. И посвящение ей требовалось особенное – именно поэтому Сиз так и не смог написать ни строчки. Однако уже поздно – Эва, должно быть, ждет. Панкрат накинул на себя мешковатую рубашку, подпоясался кушаком, на голову натянул картуз и бодрым шагом отправился к вдове.

У крыльца дома Пейца кто-то железной хваткой схватил его за рукав и утянул в кусты.

– А-а-а! Так вот кто тут дорожку протоптал! А я-то голову ломаю… – дыхнул перегаром налетчик прямо в лицо писарю.

– Ваше… – выдохнул Панкрат.

Ноги его подкосились, и он с удивлением обнаружил, что рубашка его намокла и прилипла к телу в области сердца.

– Не ожидал от тебя… – сказал убийца, выдернув нож – и обтерев его, засунул за голенище сапога; потом взвалил на себя тело и понес к реке.

Спихнув Панкрата в темную воду, он поднял глаза на усыпанное звездами небо и размашисто перекрестился: «Господи, что же это я делаю?», но в следующий момент, увидев, что надувшаяся пузырем рубашка Сиза показалась на поверхности, взял с берега старое весло и притянул покойника к берегу. Закинув за ворот рубахи Панкрата с дюжину увесистых камней, убийца оттолкнул тело, и оно вскоре исчезло в глубине. Убийца снял шапку и словно сомнамбула побрел обходными путями домой.

В это же самое время Мария Райда, постоянно следившая за домом «проклятой жидовки», сбиваясь, пыталась рассказать мужу, что только что видела, как полицмейстер тащил куда-то писаря, причем последний был «ну совсем как упокойник».

– Глупая ты баба, – медленно сказал Райда. – Все беды от вашего языка случаются! Видела – молчи, Господь сам управит, как надо. А не то…

– Но писарь был живой – и он ходил к жидовке, я видела… А Самсон Казимирович… – никак не унималась Мария.

– Цыц! – Райда с отвращением посмотрел на жену, и та замолчала. – Небось забыла, как со своей подружкой Петрой раззвонила по городу про жену Пейца, а? А что случилось потом? Забыла? Вот теперь сиди и молись, чтобы Господь тебя помиловал!

– Что ты такое говоришь! – всплеснула руками Мария. – Ведь не я совершила то злодейство над Софией Пейц! И уж тем более не я виновата в том, что погибла малышка Рахиль! И что сам он исчез, тоже не виновата… Нет! Нет! Нет! – Она замотала головой и закрыла лицо руками…

***

Свадьба Йозефа и Софии была многолюдной, веселой, хотя и небогатой. Были гости издалека: важные, в черных шляпах, с пейсами – окруженные многочисленными детьми. За одним столом собрались и евреи, и христиане, были даже мусульмане. Люди пели, танцевали, веселились. Музыканты старались вовсю.

Не обошлось, правда, без драки. Дыбенко, тогда еще простой жандарм, напившись, высказался по поводу невесты, лицо которой было закрыто платком, что, мол, пора бы предъявить лицо новобрачной гостям, а то, мало ли, там крокодил какой. Начался скандал, переросший в драку, после чего Дыбенко и его товарищам пришлось уйти.

После брачной церемонии Йозеф и София покинули гостей и уединились, чтобы совершить последний обряд. В положенный срок у них родилась дочка – Рахиль.

Ничто не предвещало беды – жили просто, но дружно. Йозеф мечтал иметь много детей, как его старший брат Исаак, и часто они с женой, обнявшись, сидели на крыльце своего дома и представляли, какими они будут через десять, двадцать лет… София много смеялась. И глядя на нее, смеялась маленькая Рахиль, качаясь на коленях у отца.

У Йозефа была небольшая лавка и при ней мастерская: он продавал ткани, шил рубахи и юбки, чинил разную одежду. Дела шли в гору, и вскоре Йозеф смог нанять работников. К тому времени Дыбенко стал начальником городской полиции и, как оказалось, обиду не забыл. Беда пришла неожиданно – стремительно разрушив, подобно урагану, налаженную жизнь Пейца.

Прямо у калитки родительского дома погибла под копытами лошадей малышка Рахиль, игравшая c котенком. Дело даже не довели до суда – потому что упряжкой правил сам губернатор Брыльский, решивший с ветерком прокатить свою очередную любовницу…

Вечером того же дня, когда безутешные родители плакали над разбитым тельцем своей дочери, в дверь постучали. На пороге стояла Анастасия Захаровна Брыльская. Войдя в дом и стараясь не смотреть на тело девочки, она выразила соболезнования и положила на стол двести рублей ассигнациями. Возмущенный отец вытолкал высокопоставленную гостью и швырнул деньги ей вслед…

Беда, как известно, не приходит одна. София после похорон дочери стала заговариваться, смеялась и плакала попеременно – доктора нашли у нее сильнейшее психическое расстройство. Йозеф все чаще стал прикладываться к бутылке и потерял интерес к своему делу. Работники, почувствовав слабину хозяина, попросту разворовали лавку, и Пейц остался не у дел.

София целыми днями просиживала на кладбище, напевая колыбельную, или же бродила у реки. Однажды она пришла домой в порванном платье, с бледным лицом и рассеянной улыбкой на разбитых губах. Йозеф так и не смог добиться от нее внятного ответа, что произошло. Но вскоре весь город (стараниями кумушек) знал: София стала публичной женщиной. Обращаться в полицию было бесполезно. Пейц предполагал, что, возможно, полицмейстер и есть виновник позора, и запил еще сильнее, вынашивая план мести.