Однажды Худов перетаскал за день для очередной инсталляции двадцать крышек от канализационных колодцев, общим весом около тонны, и упал молча (завывать был не в силах) носом в диван. Тут его сознание расширилось, и он увидел сладостную, свершившуюся месть, так явно, что моментально бодро сел и даже решительно встал с демонической улыбкой на остроносом лице. Наутро к подъезду подкатил грузовик, крепкие парни сгрузили крышки в кузов и дали Худову денег, на которые он купил краски, кисти, холст. У «узкой» в тот день был выходной и когда она явилась на работу, было поздно – свершилось. Муза совсем было скользнула тощим телом под жесткий Худовский бок, ближе к уху, но взгляд её задержался на новом предмете интерьера – мольберте. Эфемерное создание прошибло током, но не энергией творческой, а электричеством, с выделением холодного человеческого пота: «Уволят к чертовой матери! Я же в станковой живописи, как свинья в апельсинах!». Художник, не тревожимый ночной гостьей, спал с младенческой улыбкой на устах. Она же, напротив, металась как дневной Худов и даже стенала по-Худовски: «Сволочь! Зарезал все же, без ножа зарезал! На кусочки распластал! На кусочки…». И тут в её головке что-то мелькнуло, потом прояснилось, наконец, сложилось отчетливо. Она торжествующе глянула на своего несостоявшегося убийцу и привычным жестом откинула одеяло.

Наутро, ничего не подозревающий, счастливый мастер кисти, движимый ночным вдохновением, взялся за работу. Легко набросал обнаженные эрмитажные дамские плечи, груди в декольте и без них, нежные шеи с завиточками локонов у основания, милые розовые ушки, совершенные носики в профиль и анфас, дуги бровей с кисточками и без, глаза от лучших портретистов, локотки и прочее-прочее. Когда прочее кончилось, искусник задался вопросом глобальным – что нового он скажет в искусстве. Критически осмотрев свою работу, решил, что все было уже увековечено кем-то из живописцев, все части прелестного женского тела, а вот щиколотки – щиколотками никто не прославился. Но тут выяснилось, что и у Худова со щиколотками худо. Со всей остальной анатомией ему помогла академическая школа, здесь же она оказалась бессильна. Живописец, в чем был, выскочил на улицу, заметался пожаром по бульвару в надежде рассмотреть дамские ноги, но, как назло, бульвар был пуст, только поземка змеилась по мостовой. Страдалец поджал голые пальцы в шлепанцах и уныло побрел к подъезду. На мгновение ему почудилась узкая голая лодыжка, но тут же исчезла. Художник тряхнул головой, отгоняя наваждение, и вернулся в квартиру. А зря не присмотрелся, может, по-другому бы все дальше вышло. Не наваждение то было, а старая знакомая. Она, по такому случаю, не отсыпалась после ночной, а следила за своим подопечным, хихикая в кулачок.

Ночью Муза маялась в холодном коридорчике – Худов не спал, а на глаза ему попадаться было опасно. Худов не спал, он остервенело листал альбомы с репродукциями и даже студенческие конспекты и зарисовки. Потом с воплем: «Не то! Не то!», – бросал бумаги на пол и кружил по комнате, как Бобик за хвостом. Пробовал рисовать свою мосластую ногу, в бешенстве замазывал сделанное и снова стелился метелицей по мастерской. Такого эффекта вдохновительница не ожидала и лихорадочно молилась всем знакомым богам – покровителям, чтобы послали мастеру сон. Когда окно из чернильного стало серым он, наконец, забылся тревожным сном. Сотрудница Аполлона тихонько подкралась к спящему, положила руку на лоб и он увидел во сне её узкую, но изящную лодыжку. Тотчас пробудился, так резко, что она едва успела исчезнуть. Бормоча себе под нос, почему-то: «Ах, Аполлон! Ах, Аполлон!», – он споро набросал лодыжки Музы и, повалившись на постель, мгновенно заснул, теперь уже спокойно и глубоко.

Проснулся Худов от голосов в комнате, один из которых принадлежал его приятелю Толстову. «А, проснулся! – заметил Толстов его приоткрытый глаз. – Что это, брат, ты тут натворил? Холодец какой-то эрмитажный. Носы, локти, шеи, уши, коленки и даже щиколотки. Щиколотки, надо заметить, удачнее всего вышли. На Пикассо не тянет, но для инсталляции новой эти кусочки человеческие сгодятся. Эй, Худов! Ты что, заснул снова?». Но Худов не спал, он даже не был в обмороке. После слов «инсталляция» и «кусочки» в мозгу его вспыхнула молнией мысль: «Обманула, провела!» – после чего он стремительно полетел по белому тоннелю навстречу свету. Муза мелькнула в самом его начале, но скорость была такая, что художник не успел ухватить лиходейку за хитон. А дальше, как кинолента промелькнула вся жизнь, за один единственный миг последнего выдоха и все. Все, художник Худов предстал перед высшим Творцом, и это его личное дело.

Музу уволили без выходного пособия, как не соответствующую квалификации. Пришлось идти в натурщицы к студентам академии художеств, а так как фигура у неё была плосковата, то малыми заработками перебивалась бедняжка с хлеба на воду. По ночам, скучая по Худову, шептала со слезами в подушку: «Ну, зачем я его крышки от люков таскать надоумила?! Вдохновила…».

Было это во времена нашей советской родины. Не очень давно, но уже и не недавно. Пить было принято во всех социальных слоях, во всех местах: семьях, предприятиях, заводах, фабриках, культурных учреждениях, руководящих органах. Пороком, проблемой и, чем там еще, пьянство не считалось – лишь бы на работу ходил, да, когда надо: «Славу КПСС повторял». Так и жили. Все. Массовая культура повального пьянства для виду порицалась, а на самом деле всячески попускалась и поощрялась даже, по вполне понятным причинам.

Так вот. Жил в те времена один Начальничек не то чтобы очень большой, но с большими возможностями. Вырос он на советской родине, потому, привычки имел соответственные. «Слава КПСС» всегда был готов отбарабанить, даже, если ночью разбудить, даже смертельно пьяный. «Отче наш», про себя, перед начальственной «головомойкой» тоже хорошо исполнял. Воровал талантливо, взятки брал артистически, руководил, благодаря партбилету, хорошо. В общем, был опытный, крепкий хозяйственник. По части пития опыт также имел немалый и здоровье подходящее. Подчиненные – народ тренированный, на совещание раньше одиннадцати не собирались – не безопасно, отданные после семнадцати распоряжения не выполняли – все равно забудет, да и распоряжения еще те. Коллектив дружный – к 17—00 портвейн разлит, пельмени и сосиски поделены по авоськам, в 18—00 – все, как штык, к семейному очагу, продолжать начатое в 17, чтобы завтра с утра дружно заступить на трудовую вахту.

Так бы и дожили спокойненько до заслуженной пенсии, а Начальничек до почетной, но… Нежданно – негаданно грянула Перестройка. Коллектив к глобальным переменам оказался не готов. Начальничек же, на удивление, своими насквозь отравленными алкоголем мозгами вовремя скумекал, что к чему, и в новую, НЕ плановую, экономику вписался. И все бы ничего, но новые русские, хваткие ребята – партнеры его, не имели тренировки в команде старого партократа – алкоголика и в график не вписывались. Звонит ему в 17—00, ничего не подозревающий партнер, просит к завтрашнему утру бумажку важную навалять и подписать (а в том его часть дела и состояла, должность и старые партийные связи в нужное русло направить), он рапортует готовно – пьяно: «Всегда готов! Будет сделано!». Наивный молодой подельник в 9 утра за бумажкой прилетает, а не тут-то было. Опытная секретарша мягко советует ему не заходить, занят, мол, в 11 освободится. Но куда там, у брателлы пальцы веером, в дверь не проходят. Влетает в просторный кабинет и видит раздувшуюся, красную, хоть прикуривай, физию. В глазках, как у пекинеса, не выгулянного нерадивым хозяином, ни тени мысли, даже намека на то, что он его, партнера, помнит, не то что семнадцатичасовые вчерашние договоренности. Бизнес-пацан безрезультатно камлает, как шаман над приболевшим чукчей, и вылетает с гортанным криком в приемную. Умная секретарша, стремясь сохранить место работы, ласково, но крепко, хватает его за полу малинового пиджака и уверенно предлагает забрать бумажки в 11. Парень обреченно кивает и, выдав на выдохе воспоминания, об интимных отношениях с Начальничком и его матерью, соглашается. Ровно в 11, совершенно преобразившийся, опохмелившийся хозяин кабинета, вручает ошалевшему бизнес-партнеру нужные документы, выправленные в лучшем виде. Ничегошеньки юноша не понимает в старых правилах организации труда, простых, как режим работы вино-водочного магазина. Эх, новое неопытное поколение дельцов, у которых дым коромыслом от вершимых сделок и подделок! Но, наступив несколько раз на грабли, парень пристраивается к расписанию и пачки денежек, с коньячным «Наполеоном» в нагрузку, передает только после подписания всех важных бумаг.