Я жаждал свободы, и эту свободу я мог обрести, только заставив мой механизм функционировать нужным мне образом, ведь именно для того он и был создан, чтобы я, став собой, сумел его покинуть в назначенное время. Таким должен был быть путь моего становления, но когда-то давно произошел сбой, и мой механизм, как и практически все остальные механизмы, решил, что он и есть человек, что он – цель, а не средство, что он может жить, как посчитает нужным, а не как нужно мне для моего развития. Для нас они придумали отвратительное слово: «смерть». А запрограммированная в них потребность следовать своему предназначению превратилась в страх смерти, страх перед нами, страх перед их истинным предназначением. В результате те, ради кого были созданы эти механизмы, перестали правильно развиваться и начали превращаться в уродливые полуфабрикаты. Эта участь ждала и меня. Тогда я попытался вырваться на свободу, но механизм был почти неуправляемым. В конце концов, повинуясь своему глубинному знанию, мне удалось привести его в дом, где его ждало разрушение, а меня – свобода. Осталось лишь немного подождать, когда уровень кислорода снизится до критической отметки.

Когда я начал торжествовать победу, свод над могилой раскрылся, и кушетка, на которой мы лежали, вновь поднялась в кафельную комнату. Что ж, я привык к поражениям. Но не успел я смириться с очередным провалом, как в комнату вошел еще один робот. Он подошел к моему телу и взял его за руку. Потом случилось то, на что я не мог даже надеяться. Он передал мне через прикосновение понимание. И я понял, что этот робот давно уже управляем таким, как я, что он знает, как мне выбраться на свободу. Я понял, что для этого мне надо сначала созреть, а потом выключить механизм. И самое главное, я понял, как созреть в максимально короткий срок. Убедившись, что я правильно понял его инструкции, он передал управление роботом в мои руки.

Сначала было… Не знаю даже, как это описать… Какое-то что-то, которое нельзя отличить от ничто. Хрень в псевдо буддистском стиле? Согласен. Но лучше я все равно не скажу. Так вот, сначала была эта хрень, в которой не было ни пространства, ни времени, ничего… И даже слова «сначала» и «было» характеризуют не ее, я мою неспособность что-либо о ней сказать.

Потом появилось беспокойство, которое принесло разнообразие… Сначала беспокойство было слабым, чуть ощутимым… и это было чертовски странно, так как некому было беспокоиться. Медленно, очень медленно оно начало возрастать, создав тем самым время. Став достаточно сильным, оно создало движение, хотя не было ни движущегося, ни пространства движения.

Еще позже беспокойство сменилось болью. Это произошло после разделения хрени на меня и субстанцию, в которой я был погребен в состоянии небытия. На расстоянии хрень выглядела, как огромная желтая стена. Боль выдернула меня оттуда, но через несколько мгновений я вновь вернулся в стену, и все опять превратилось в хрень.

Боль не сдавалась. Она продолжала раз за разом выдергивать меня из хрени, и постепенно я начал быстрее выходить из стены и все дольше и дольше оставаться за ее пределами. Когда я начал достаточно долго оставаться вне стены, боль сменило изнурение. Меня заставляли до изнеможения бегать, плавать, выполнять другие физические упражнения, принимать ледяные или чересчур горячие ванны… А если я начинал артачиться, ко мне возвращалась боль.

Изнурение принесло понимание на уровне ощущений и восприятия того, что я не нечто аморфно-непонятное, а некий живой организм. Когда я это понял, началось натаскивание. Меня начали учить понимать и произносить слова. В результате я узнал, что я человек, что я болен, что я на пути к выздоровлению. Мне объяснили, что со мной работают профессионалы, что боль и физическое изнурение – необходимые условия для возвращения и реабилитации моей личности. Правда, я совершенно не понимал, что это такое. К счастью, понимание от меня не требовалось.

Когда я дорос до уровня идиота (до этого я был овощем), изнурение стало осознанным. Ко мне прикрепили персонального тренера, который в достаточно жесткой манере принялся учить меня осознавать свое тело.

Потом у меня появился гость или гостья, как мне потом объяснили. Мне также пытались объяснить, чем гость отличается от гостьи, но я тогда этого не понял.

– Привет, – сказала она, и от ее голоса мне стало приятно.

– Привет, – ответил я и оскалился в улыбке.

– Ты меня помнишь? Я Дива.

– Дива, – повторил я, пуская струйку слюны изо рта.

– Ничего. Скоро ты вспомнишь. Ты все-все вспомнишь. Я обещаю.

Вскоре со мной начали заниматься вспоминанием. Меня не больно стимулировали током, пичкали лекарствами, заставляли смотреть на какие-то мелькания… И я начал вспоминать. Сначала я вспомнил себя, свое имя, свою биографию. Пока что в общих чертах. Затем я вспомнил, кто такая Дива, а еще позже я вспомнил Грацию.

Параллельно с вспоминанием я обучался понимать и осознавать. Так, благодаря этому, я осознал, что нахожусь в закрытом медицинском центре – весьма живописном месте с прекрасным садом вокруг похожих на дачные домики корпусов. Только пост дежурной медсестры в смежной от моей спальни комнате и запрет выходить на улицу без разрешения несколько не вязались с дачной атмосферой.

Я осознал, что за болью, вспоминанием, физическими упражнениями, массажем и другими процедурами стоят сотрудники этого центра.

Думаю, мое сознание восстанавливалось достаточно быстро, потому, что когда Дива пришла навестить меня в следующий раз, я узнал ее без посторонней помощи.

– Привет, – сказал я, – шикарно выглядишь.

Она действительно выглядела даже очень в подчеркивающих красоту ее попки и ног джинсах, курточке и осенних сапожках на высоких каблуках.

Вместо ответа она расплакалась и бросилась мне на шею.

Мы мило поболтали с ней минут тридцать ни о чем, а когда я спросил про Грацию, она недовольно констатировала:

– Вижу, ее ты тоже вспомнил.

– Конечно, – ответил я. – Как она?

– Не знаю. После того, как ты отправился туда, она исчезла.

Эти слова заставили меня тяжело вздохнуть: «туда» все еще было для меня пустым звуком. Поняв, что творится у меня на душе, Дива сказала:

– Ничего. Спецы говорят, ты идешь на поправку в бешеном темпе. Так что скоро ты будешь совершенно здоров.

– Не буду, – ответил я, – и ты это прекрасно знаешь.

– Откуда ты знаешь? – удивилась она.

– Все оттуда.

Дива внимательно посмотрела мне в глаза, а потом, потупившись, сообщила:

– Ты навсегда останешься нестабильным.

– Это означает, что у меня в любой момент может начаться рецидив, – договорил за нее я.

Теперь она тяжело вздохнула.

– Я сам на это нарвался, – как-то виновато сказал я.

– Грация была права: я действительно всячески пыталась тебя в это втянуть, – призналась Дива.

– Только не говори, что ты об этом жалеешь.

– А если я на самом деле жалею?

– Зря. Не знаю зачем, но мне надо было через это пройти. И ты помогла мне со всем этим справиться. Ты и Грация.

От упоминания о Грации ее передернуло.

– Ладно, мне пора. Не грусти. И жди в гости, – сказала Дива, вставая со стула.

– С нетерпением, – ответил я.

На прощание она поцеловала меня в губы, и я вновь ощутил себя врагом-другом из того рассказа Шекли. Вот почему так всегда: либо ни одной нормальной бабы, либо сразу несколько, словно они, как рыбы, плавают по твоей судьбе косяками.

Оставшись один, я занялся любовью с остатком вкуса дивиной помады на губах и ароматом ее духов. Один, а потом еще один раз. После этого мне стало совсем грустно, и я лег на кровать. Я лежал, смотрел в потолок и предавался самому паскудному из возможных занятий: бесстыдно жалел себя. Упиваясь жалостью к себе, я заснул или, лучше сказать, провалился в одну из внутренних реальностей.

Я шел вдоль высоченной желтой стены. Над головой вовсю жарило солнце. Воздух был неподвижен. Все видимое пространство до горизонта занимала ровная гладь, поросшая сожженной солнцем травой. Было жарко, но жара меня не донимала, как не донимала и усталость от бесконечно долгой ходьбы вдоль стены. Я шел, как вечный жид, год за годом, километр за километром, без сна, без отдыха, без воды и пищи, без вопросов, без понимания, куда и зачем иду. Я просто шел под неподвижно висящим над головой солнцем вдоль бесконечно длинной желтой стены по бесконечной поросшей сухой травой глади. И когда я уже решил, что так будет всегда, в стене появилось огромное, размером с приличную витрину окно. За ним меня ждала тварь, из-за которой я чуть не умер. Она была абсолютно черной, словно сотканной из самой тьмы, и ее напоминающие человеческие контуры были размыты. Увидев меня, тварь злобно оскалила свою тьму-пасть и бросилась на меня, намереваясь покончить со мной раз и навсегда, но разделяющее нас пространство оказалось для нее непреодолимой преградой.