К тому времени как жареные и вареные курицы, заботливо обернутые в фольгу, крутые яйца и малосольные огурчики были съедены и запиты жидким железнодорожным чаем, выяснилось, что все наше купе состоит из командированных. Уже произошли официальные представления и сказаны необходимые вводные фразы о погоде и видах на урожай. Уже успела завязаться беседа о невозможности достать билеты на поезд, то есть началось обсуждение актуальнейшей для нас темы, когда внезапно заработал радиоузел. Нападение было столь неожиданным, что мы растерялись и покорно прослушали пугачевскую притчу о человеке-айсберге и мужчине, летящем с одним крылом, и только когда Хиль начал бойко доказывать, что «в каком столетии ни живи, никуда не денешься от любви», Аркадий Митрофанович не выдержал:

— Товарищи, а что, если нам выключить эту песню песней?

Мы радостно выразили свое согласие и дружно начали шарить по стенам в поисках ручки регулятора громкости.

— Странные песни о любви поют, — раздумчиво сказал Игорь Иванович, дородностью и добродушным спокойствием напоминавший бегемота из мультфильма «Ну, погоди!».

— Странные, — поддержал его Юрий Тимофеевич. — Туман наводят, затемняют, а любовь — и так дело путаное.

Мы согласились. В пятнадцать лет это кажется сложным, в двадцать пять становится простым, а к тридцати пяти опять усложняется, и чем дальше, тем больше.

— Кстати, об этом запутанном деле. — Юрий Тимофеевич на минуту замялся, видимо хотелось ему что-то сказать, но было немного боязно. Он потрогал усы-щеточки, повел худыми плечами и, наконец, ободренный нашими выжидающими взглядами, решился.

— Я никогда никому не рассказывал, все равно бы не поверили, но вы-то понимаете, что мне врать без выгоды. Обычно поют и стихи складывают о таинственной, волшебной, колдовской любви. А вот у меня она на самом деле была с волшебством связана. Будете слушать?

Мы закивали. Нигде так легко не рассказывается и не слушается, как в дороге, когда спешить некуда и поезд, тихо покачиваясь, мчит тебя к очередным заботам и треволнениям, но они еще где-то далеко-далеко. Хочется максимально использовать вынужденный отдых, не читать, не думать — расслабляться, а ничто так не способствует расслаблению и отдыху, как неторопливый рассказ.

Лениво посматривая в окно на медленно меняющиеся пейзажи, мы изъявили готовность слушать.

Юрий Тимофеевич, которому его история так же не давала покоя, как сказочному пажу — тайна короля, пока он не разболтал ее поющему тростнику, поудобнее пристроил свое длинное тело, закинул ногу на ногу и начал рассказ.

— Лет этак пятнадцать назад случилось мне отдыхать в Сочи. Тогда еще там такого столпотворения не было. Мне даже путевку в дом отдыха удалось получить, не то что сейчас — расшибешься, а не достанешь. Отдыхать — не работать, дни один от другого почти не отличаются: ни внезапных телефонных звонков, ни нагоняев, никаких неприятных неожиданностей. Днем на солнце жаришься, в море плещешься — охлаждаешься, вечером на танцплощадку идешь — девушек посмотреть, себя показать. — Юрий Тимофеевич ласково улыбнулся, вспоминая те далекие счастливые дни. — Да, хорошая была жизнь!

На танцах я познакомился с Тамарой — да, кажется Тамарой ее звали, — симпатичнейшая была девушка, и влюбился я в нее, как мальчишка, да я и был мальчишкой. Все у нас было обычно и традиционно, пока однажды не пристала к нам местная детвора — черная, чумазая, тощая, ноги иксом: «Дяденька, тетенька, купите ракушку!»

Знаете, изнутри такая нежно-розовая, спиралью закручена — рапаном, кажется, называется?

«Давай купим, — говорит Тамара, — шум моря будем слушать».

«Да что ты, я тебе сотню таких со дна достану!» — отвечаю и надуваюсь, как индюк, мол, вот он я, смотри и любуйся.

А надо вам сказать, что пловец я отличный — был, во всяком случае, — и нырял тоже подходяще.

На следующее утро беру маску, трубку, ласты, отправляюсь к морю обещание выполнять. А море и в этот день штормит, и на другой день штормит, и на третий. Сразу после шторма пошел — вода мутная. В общем, стал я уже забывать о ракушках, но Тамара напомнила:

«Так где же обещанное?»

Стал я нырять — самому интересно: камни красивые, почти самоцветы, водорослей нет, вода чистейшая, далеко все видно. Но ни одной раковины нет. Ни на мелководье, ни в глубине.

Нырял, нырял, совсем из сил выбился, что, думаю, делать, надо вылезать, вечером найду ребят, куплю у них ракушек и завтра контрабандой притащу, будто сам достал. Совсем было выходить на берег собрался, как вдруг вижу — блестит что-то на дне между камешков, как светится. Не поленился, нырнул. А это, оказывается, серебряный перстень. Не очень красивый — грубая работа, прямо скажем. Видно, был на нем какой-то рисунок, но так его обкатало, что разобрать что-либо совсем невозможно. Однако все же находка. Можете себе представить, как я обрадовался — не с пустыми руками покажусь. Загордился уже не как индюк — как лягушка, что с волом сравниться хотела, надулся, перстень на палец надел, вылезаю.

Тамара на берегу сидит, загорает. Издали меня увидела, рукой машет, кричит:

«Что, без добычи?»

А мне другое слышится, голос ее в мозгу звучит: «Трепач ты, Юрий, хороший! И мужик прижимистый. Качество для мужа хорошее, а для кавалера — паршивое. Тогда бы не скупился, не похвалялся, сейчас бы с красными глазами не ходил, не шатался…» — «Что за блажь, — думаю, — перенырял, что ли?»

«Вот, — говорю, — ракушки не стал брать, ну их к лешему, решил лучше колечко захватить!» — И показываю ей перстень.

«Ой, да что ты, неужели на дне нашел?» — спрашивает. А у меня в мозгу звучит: «Да ты, Юрий, меня совсем за дуру держишь! В плавках прятал, а теперь вкручиваешь? Не пожалел на рынке за полтинник железку купить, а теперь за старинное серебро выдавать будешь? Одаривать дрянью?»

Я, как лошадь, головой замотал: «Что за чертовщина?» — думаю, а сам перстень с пальца стягиваю.

«Полюбуйся, — говорю, — дарами моря».

И чуть перстень снял, сразу голос ее, что в голове звучал, утих.

Тамара находку мою в руки взяла, повертела.

«Милая штучка. Молодец! Это какие же глаза и удачливость надо иметь, чтобы под водой такую кроху найти!»

«Бери, — говорю, — вместо ракушек. Нести легче, да и интереснее: видно, давно его море точит — вон как обработало».

«Что ты, это, должно быть, ценность. Да на меня и не полезет. — Не померила, только к пальцу приложила. — Нет, оставь себе».

«Ладно, я тебе завтра твоего размера и покрасивее колечко вытащу», — согласился я и перстень на палец надеваю. И опять голос ее мне чудится: «Да ты, Юрка, артист! Что завтра будет, посмотрим, а уж сегодня должно из тебя пару шампанского вытрясти по случаю „находки". И не таких хитрецов раскручивала».

Я, конечно, не сразу сообразил, что к чему. Думал, перенырял или перегрелся: мысли ее слышу, и то в жар меня, то в холод бросает. Потом разобрался — перстень-то не простой! И вот что удивительно — все нормально, если передо мной просто человек, а если девушка, которая мне нравится, которую я, можно сказать, люблю, — тут он ее мысли и начинает передавать. Гаже предмета я, скажу вам, не встречал. Сильно я тогда в качествах человеческих сомневаться начал. Что Тамару я через несколько дней видеть не мог — это естественно, вы уже поняли, что мне за фрукт попался, но ведь ужас весь в том, что и с другими не лучше! Кажется, распрекраснейший человек встретился, так и то, стоит перстень надеть — страшно сказать, что этот ангел думает. Ну были, были, конечно, и достойнейшие девушки, но что они обо мне думали! И ведь нравился я некоторым, может, любили даже, а все равно такое думали, что волосы дыбом встают, как вспомню. Главное, несправедливо: и что болтун, и неумен, и скуповат, и нескромен, и фигура костлявая, и лицо заурядное. Да… — Юрий Тимофеевич задумался, охватив руками острое колено и глядя на убегающие за окном поля.