Но греза сходит на нет, её и не было. Со мною моя женская истина, моя реальная любовь – и души в ней не чаешь. И думаешь, что она девственница. И ловишь себя на мысли, что не знаешь, как отнестись к собственной мысли, а она говорит: люблю сидеть на коленях у мальчиков. Или примерно так. И совершенно не веришь, как будто я у нее первый, словно единственный, и что самое опасное – смотришь в глаза и не понимаешь, а чувствуешь ее руки, ее дыхание – и знаешь, все прекрасно знаешь.

У моей ласковой девочки есть подруга – противоположность, и когда они обе рядом – голова кружится от сумасшествия, от замечательного контраста, и только имена у них совпадают, и эти две звездочки дополняют друг дружку как земля и небо, как вода и воздух – а здесь нужно выбирать, я выбираю свою любовь, потому что я нашел ее. Подруга моей женщины атакует меня, пытаясь что-то выяснить, но разве я помню то, что происходило не со мной, то, что называется иллюзией, а наша жизнь, господи, неизбежная иллюзия, вот почему я выбираю мою ласковую девочку. И пусть ее невероятное отражение ластится к нам, я вижу, как ей без нас плохо, как она скучает, и как она не скрывает своей уязвленности по поводу моего безумного выбора. Она не догадывается, что волшебная девочка – единственный вариант, не догадывается, что мне противно отражение, мне до ужаса отвратительно зеркальное шоу кривого стекла, разрезающего мои абсолютные сюрреалистические глаза.

И при этом переломе спектрального луча я снова впадаю в состояние грезы, где во дворе гуляет мой сын, наш ребенок, наше продолжение истины. И что-то там происходит, что-то двигается и шумит, и стало больше собак. Теперь вокруг канализационного люка собралась целая свора разъяренных псов. И я сначала вижу, а потом доносится тошнотворный вой – вразнобой, с пеной в зубах, с шакальим плачем, визгом, словно о чем-то рассказывая и доказывая… нашему сыну, словно что-то объясняя, что-то очень важное. И мир на моих глазах раздавливается, и сжимается, и слабеет…

Слава богу, все не так. Я люблю! И эта как бы отсутствующая часть души начинает обустраиваться. Я спрашиваю мою женщину: тебе хорошо со мной? Она не задумываясь – ловлю какую-то долю мгновения от тяжелой участи блаженства – отвечает: да! И опять ничего не нужно произносить, я целую ее в мягкую щеку, и она хмыкает, и она молчит так, как молчат искушенные женщины, и наши ласки продолжаются в спальне. Она дает мне губы, она дает мне печальные глаза, она дает мне шею и грудь, и родинки, неожиданные коричневые глазки сначала пугают, а затем веселят своим непосредственным приключением: вот – они, вот чуть ниже – алая пуговка сосца; и все сливается в нестерпимую… Да, там еще бродят где-то мои руки, и чудесное тепло вздрагивает именно тогда, когда я хочу, когда я хочу, когда я глажу волнующий капрон любви, приближаясь и приближаясь. И когда я дотрагиваюсь – в самом деле, не знаю – почему, но я злюсь, все так просто. И я говорю: ты же хочешь! – нелепо повторяя себе и продолжая наслаждение. Она прыгает на пол и бежит в ванную. Господи, я люблю!

Отражение моей сказочной девочки говорит: я хочу к вам, я хочу быть с вами. Она – подруга – пристраивается к нам. Моя женщина оказывается между мною и ее отражением. Я понимаю – это полное великолепие, и сердце плачет. Но через некоторое время я отталкиваю третьего человека, мне не понравятся собственные мысли, мне будет казаться, что она не просто так с нами, что она охраняет мою девочку от меня, что она защищает мою девочку от разврата – бог ты мой, какой бред иногда может прийти в голову! И нас оставляют. Мы ласкаемся как кошки, мы кусаемся и мурлычем, и царапаемся, и она говорит мне: ты знаешь, у меня месячные… И она говорит мне: если хочешь – спусти… Милая моя, хорошенькая моя, любимая, неужели ты можешь меня остановить, неужели я – просто случайное желание и некоторые вопросы тела могут остановить движения любви? О, она знает меня. И лишь ногти, коварные ногти поделились со мной объективной злостью. Она взяла мое тепло в ладонь, но я остановил ее и сказал: я не хочу так. Я хочу результат и продолжение нашей божественной истины. Господи, хочу, чтобы у нас был ребенок – это самое настоящее, что может Бог… И вдруг я снова услышал лай, дикий бессмысленный лай невероятных псов. Я выглянул во двор и увидел, как бешеные собаки разрывают на куски моего сына…

Ах… нет, слава богу!..

Это чужой ребенок, это не мою истину убивают – чужую.

Я слушал ее очень внимательно, пытаясь разгадать каждое слово, заставляя себя видеть вокруг ее глазами, стараясь незаметно скользить между буквами, с помощью которых она создавала непонятный мне узор мироздания. Она говорила так много и так безумно коротко, что я, теряя контроль, вдруг оказывался в новом, парадоксальном и страшном бытии: я – повешенный, раздроблен череп, отсечены руки и ноги; я – расстрелянный, задушен газом и растоптан; я – сожженный… Она продолжала говорить, или писать, или смеяться, или прыгать возле меня, а я воображал, что она – настоящая ведьма и понимал, что ошибаюсь.

У нее не было обыкновенного человеческого голоса. Может быть, он казался мне бесцветным, а, может быть, она позаимствовала голос у какого-нибудь вурдалака или несмышленого бесенка.

– ГДЕ МОЯ МАМА? ГДЕ МОЯ МАМОЧКА? – задавала она один из любимых вопросов. – ГДЕ МОЯ МАМОЧКА? ГДЕ МОЯ МАМА? ХОЧУ УМЕРЕТЬ! ГДЕ МОЯ МАМОЧКА? ГДЕ МОЯ МАМА? ГДЕ МОЯ МАМА? ГДЕ МОЯ МАМОЧКА? НА СЕВЕРНОМ ПОЛЮСЕ. ПТИЦУ ФЕНИКС. Я ХОЧУ ДОМОЙ. Я ХОЧУ ДОМОЙ. Я ХОЧУ УМЕРЕТЬ. ХОЧУ УМЕРЕТЬ. ГДЕ МОЯ МАМОЧКА? РАЗВЕ МОЖНО БЫЛО ТАК? ГДЕ МОЯ МАМА? Я К МАМЕ ХОЧУ. ХОЧУ К МАМЕ. ХОЧУ К МАМЕ.

В тетради шариковой ручкой она нарисовала женские головки. Самый первый удался, поскольку напоминал какую-то актрису, но все остальные были обезображены независимо от того – в профиль или в фас сделан портрет. Да и не портреты она рисовала. Так, карикатуры всякие. И снова ее голос ложился на бумагу:

– МИСТЕРИ /зачеркнуто/. ФИЛЬМ /зачеркнуто/. ФИЛЬМ. ЕРАЛАШ. ЕРАЛАШ. ЕРАЛАШ. ВОДКА. КЛАДБИЩЕ. РАСКАПЫВО. УРОД. УДРОД /зачеркну-то/. ЧЕРНЫЕ КОНЬКИ. ЧЕРНЫЕ КОНЬКИ.

И часто-часто просто-таки с наслаждением записывала свое имя-фамилие-отчество. И опять женский портрет. Как рисуют те, кто не умеет держать в руках карандаш. Как ребенок. Но это «как» – жалкая попытка одним словом подчеркнуть ее образ, ведь у нее-то целый водопад:

– КНИЖ. КНИЖКА. ТЕРРОР. ЗА – ГРАНИЦА. ЗА – ГРАНИЦА. Я НЕ – НАВИЖУ ВАС. ГОДОВЩИНА. Я НЕ – НАВИЖУ. ГОВОРИТ /женское лицо/. ХВАТИТ. ПРИЛЕТЬ /зачеркнуто/. КОБРА. КОБРА. КОБРА. КОБРА. ТЫ ОТКУДА ПРИЛЕТЕЛА. ХВАТИТ. ЧТОБ ВСЕМ РЕБЯТАМ. РАДИО. РАДИ. РАДИО НЯНЯ. У НЕЕ ЗАДАЧА. А ТЫ. ОБНАРУЖИЛО ДЫРУ. РАДИО. ДЫРУ.

Иногда вместо портретиков появлялись звезды. Пятиконечные, шестиконечные, в кружках и квадратиках. Или какой-нибудь заяц с длинными локонами и странным галстуком, заканчивающимся не то огромной юбкой, не то большой копной волос. Она давала рисункам названия:

– У ВРАЧЕЙ. У ВРАЧЕЙ. НА ВЫСОКИХ ЧУВСТВАХ.

Сидя однажды у меня в комнате, в кресле, показала пальцем на плакат-календарь с моим изображением, который я привез из Одессы, и засмеялась:

– Ты – дьявол?

И снова в тетради:

– БОЖЬЯ ДОЧЬ. БОЖЬЯ ДОЧЬ. ПРИЛЕЗЛА. БОЖЬЯ ДОЧЬ. ИЗЛЕЗАЛИСЬ /зачеркнуто/. ПРИЛЕЗЛА. ХОЧУ УМЕРЕТЬ. ХОЧУ УМЕРЕТЬ. ХОЧУ УМЕРЕТЬ. НАКРАСИЛАСЬ. НАКРАСИЛАСЬ. НАКРАСИЛАСЬ. НАКРАСИЛАСЬ. РЕБЕНОК /после того, как я сказал ей, что она ребенок/. НАКРАСИЛАСЬ. ЗАУМНАЯ. ЗАУМНАЯ /неразборчивая фамилия/. ЗАУМНАЯ. ЗАУМНАЯ. УТКНУЛИСЬ В ЭКРАН. СИДЯТ. ПОЕЗД /цветок из трех чашечек/. НАВСЕГДА ПРОШЛИ ГОДА.

Ее мать-пророк, бывший лидер одной из малоизвестных политических фракций, заходит в комнату. На ней зеленые брюки, верблюжья безрукавка поверх клетчатой рубашки.