Скучный лес принял его под кроны сосен, и, утопая по щиколотку во мху, он брел следом за Кудрявцевой, далеко впереди маячил Серый, близко-близко, чуть ли не над ухом – это уже солнечная Света – не убежать, не скрыться. И голые черные, коричневые деревья, запутываясь в зеленом болоте кустарника, проплывали, проскакивали то назад, то вбок, или проваливаясь, или подскакивая на блестящий холм. Где уж тут размахнуться, думал он, где уж тут разбежаться, отрезая квадратные метры занятого пространства для бетонных площадок, космодромов, радиолокационных баз? Мокрые листья, стянутые паутиной, просачиваясь сквозь гусиную кожу, раздражают, чтобы затем без памяти его влекло вниз, через овраги, где сырая земля отдаст свой могильный запах на растерзание. А может, это лишь предчувствие очередного сна, он и сам не заметил, как отряд ушел, скрылся за светло-серой стеной забора – только легкое воспоминание осталось с ним.

На мягких чавкающих переходных кочках оживал белый туман, ему по колено, по спуску к реке, маленькой журчащей речушке, он двигался, соединяясь с водой – ветер, песок, желтая кувшинка на поверхности – не достать, – соединяясь, размахивая руками, только не нужно кричать – услышат, найдут. За спиной уже чей-то далекий веселый смех, лесной крик-эхо, визг.

За миллиард парсеков от того места, где он сейчас находился, где-то в глуши Вселенной, они втроем – он, Серый и еще один, если осторожно предположить, Сатана – шли по пустынной планете, не имея с собой ни крошки хлеба, ни глотка воды. И Серый, нет, несчастный Серенький, конечно, первым начал сдавать, жаловаться на головную боль, сумасшедшую жару и невероятную усталость. И вот, остановившись, Сатана хладнокровно выполнил его, создателя ситуации и Первого пилота, желание мести: накрыл бедного Серого кровавым плащом и задушил тонкими стальными пальчиками.

…Его так передернуло, что он чуть было не скользнул с обрыва, успев вовремя схватиться за пучок цветной травы. По-над болотной заводью, в поисках камыша или случайной, забытой, потерянной лески с поплавком и прочими сателлитами удочки, он приближался к мрачной стене леса: река неумолимо сворачивала, предательски беря за какую-то искусственную возвышенность, по которой надо было подниматься вверх. Уже несколько раз из глубины сердца подсказывали дрожащим голосом, что пора бы вернуться в лагерь, что за глупости, чебурашка; он поскользнулся снова, теперь ему помогли могучие корни старой сосны. Карабкаясь, с трудом вылез на удобную площадку, и впереди раздался… крик его матери, звонкими струнами заплутавший среди деревьев. Он автоматически пошел на звук, который сквозь невысокий ельник и плотный слой боярышника вывел на поляну, и перед ней он замер, холодея, наблюдая действующую картину. Возле умело построенного костра пионервожатая Света тянула из рук воспитательницы окровавленную голову Серого, воспитательница отбрыкивалась, визжала, и Света, опустив голову, подскочила к костру. И в тот момент он увидел, что над пламенем, нанизанная на вертел, словно земляника на тонкий стебелек, висела Кудрявцева – обугленная спина, остатки догорающего платья. Вожатая Света надавила на рычаг – и Кудрявцева (в действительности – Второй пилот) закрутилась по оси. Вокруг же костра по всей поляне были разбросаны изуродованные тела, да еще близ молодой елочки, рядом с вырванной по самое бедро ногой, валялся целлофановый пакетик, наполовину заполненный лесным – грязно-белыми пятнами мусором: бумажки, обертки, обрывки газет. Он было приоткрыл рот, не удержался – набежали слезы, – что-то промычал, но, опомнившись (одноухая голова Серого, теперь неизбежно близкого, выпала из цепких пальцев Людмилы Аркадьевны, покатилась), отступил на шаг, и – когда под ним звонко треснул несуществующий сучок – вожатая и воспитательница оглянулись как по команде, уставились на него, обе как будто вспоминая, восстанавливая обдуманный давным-давно план: как завести отряд в лес, как успеть их всех связать, развести костер, в каком месте заранее припрятать соль и перец, другую звездную приправу, – он почувствовал э т о в их оцепенении, вздрогнул и попятился.

Бездна, в которую он стремительно падал, во мгновение ока закрутила перед ним захватывающие кадры. Друг за дружкой те проносились в черное поднебесье и уже превращались над его головой в океан звезд, чуть ли не касаясь до испуганного тела, чуть ли не пожирая его испуганный бессмысленный взгляд, удаляющийся все глубже, все быстрее, – бездна катастрофически росла, и даже смола, даже мокрая хвоя, речная свежесть не спасали его, улетающего в черную мглу. И даже я не остановил его – он уже спал, вероятно, свернувшись под сосной листком с чужого дерева; я говорил ему: у каждого своя голова на плечах – в то время я забирал из морга мертвого космонавта, прощался с девушками, помню, старуха закрыла лицо белой марлей и дышала из-под нее. Так, с флагом, она и запомнилась мне, и по известной бриллиантовой дороге, по собственным следам, вдоль светло-серого забора я шел к вокзалу, пока не догадываясь, что меня занесет туда: и отвратительные мушиные тучи, и зловонная топь, грязь до самого горизонта – все это вновь обрушилось на меня разом и без предупреждения. И вот, перешагнув обратно невидимую линию, я вновь встретил группу людей – да, там действительно были мои знакомые, несколько человек (но как их звали?) – и я спросил, как пройти к вокзалу, мне не задумываясь ответил один усатый тип, что нужно идти, держа ориентиром вон тот киоск, «а за ним то, от чего удаляются со звуком».

И снова северным блеском окутала меня тоска: карты – созвездия Ориона, Льва, Змееносца и прочие, прочие, совсем невероятные, которых никто никогда не видел… Стоп! Здесь есть карты не только видимой, реальной, но и невидимой, невозможной и, значит, несуществующей Вселенной. Туда не добраться даже… даже нуль-транспортировкой – таким фокусом окутала меня та самая пропасть, теперь недоступная: продавца не было, киоск закрыт, очевидно, все ушли на вокзал, к которому уже подползала длинная электрическая змея, наезжая на ту, предыдущую, и превращаясь в нее. Не долго думая, я поднялся на перрон и сел в совершенно пустой вагон, а внутри него, свисая с потолка, качался бумажный макет советского космического корабля. Некоторое время я пытался его достать, подпрыгивая, и однажды, слегка коснувшись упругой обшивки, я увидел, что это не корабль, а плечо мальчика – он, просыпаясь, встряхнул головой, разогнувшись, огляделся: вечерний лесной запах тут же накрыл его, приближалась теплая ночь. Стоя у реки с оголенным окровавленным плечом, которое успел расчесать, пока спал, он глядел на противоположный берег, удаленный от его глаз огромным фантастическим расстоянием – иногда он мог так смотреть, словно через большой перевернутый телескоп.

…Были фрагменты. Из фрагментов состоит жизнь, из них собирается целое «я», строится видимый хаос, выстраивается неожиданная формула. В цепи я специально нашел первое звено, первый фрагмент: бегут по улице собаки, и у каждой на спине белой краской написаны слова: «демократия» – у одной, «монархия» – у другой, «либеральная» – у третьей, «коммунизм» и т. д. Собаки пока не бешеные, собаки ожидают…

…Сначала было как фрагментами; я помню, сидим на кухне за столом, напротив меня – женщина, и я что-то говорю ей – о чем? господи! О чем я говорил – шея свинцом налилась, не то пьян, не то спать хочу, и уверен, что все идет хорошо, все так и должно быть, и когда вот-вот назревает – может, мне только кажется, что я нравлюсь ей, вот тогда она вдруг говорит: так хочется положить голову тебе на плечо.

И эта боль, эта счастливая боль в сердце, так что боюсь двигаться, боюсь дышать, – она проходит, я заставляю ее исчезнуть. Я смотрю на мою девочку, женщину, подарившую мне улыбку, может быть, это ложь, и я не так понял, вообще, по ее глазам ничего не понять, и приходится верить словам, верить жестам, верить хитрости; верить нежным рукам, а когда они ложатся мне на плечи, касаются спины – так что сладкая дрожь – не просто удовольствие, а странное удовольствие власти над реальностью: то есть вот ее движения, вот мои движения – это все, что есть, что возможно, что неизбежно. И грезится мне, будто я стою в прихожей и провожаю за порог маленького человечка, и понимаю, что это мой сын, наш сын. Он просто идет гулять. И я говорю ему строго: в снегу не валяйся, варежки не теряй, на улицу не ходи – только во дворе. Я закрываю за ним дверь и направляюсь к окну, за которым видны качели, и не то вóроны, не то грачи прыгают вдоль гаражей, и какая-то облезлая собака лежит на канализационном люке и лениво поворачивает голову.