В «Арагви», в большом зале, за третьим от входа столом сидят человек и ангел. Допита водка, съедено сациви, вечер. Ангел спросил человека:

– Ты веришь в Бога?

– Да, – сказал человек.

Помолчали.

– И я верю, – сказал вдруг ангел.

Было лето. Валя в Москве проездом, всего на пару дней, в первый раз после войны. Идёт по Пушкинской улице, широкой и светлой, поминутно сверяясь с запиской – не забыть адрес, не пропустить дом. Как и все медсёстры, она была в него чуть-чуть влюблена, в главного врача их госпиталя, взрослого, почти пожилого, доброго, весёлого.

– Здравствуйте! Ревекка… Абрамовна?

– Да. Добрый день.

– А Модест Самойлович… Он дома?

– Он не вернулся. Вы что, не знали?

– Ой… Простите… Но как? Когда? Простите меня…

– Мы не знаем. Было письмо от него, откуда-то из-под Великих Лук. И всё. А Вы кто? Вы что-то знаете?

– Мы попали в окружение. Был самолёт, все улетали оттуда. И ещё должны были послать – один, два, три, за ранеными. Мы звали его, а он остался. Там, с ними. Сказал, что раненых не бросит. Он… Я думала… Как же так? Они ведь обещали второй самолёт…

– Он не вернулся, – сказала Ревекка Абрамовна. – Уходите. Всего Вам доброго.

Валя шла по Пушкинской улице, широкой и светлой, и плакала.

Представь… В аризонской скалистой пустыне поздняя весна. Нет ещё того страшного зноя, нет горячих ветров, а вечера уже тёплые – земля прогрелась.

Солнце заходит. Весь мир нарисован четырьмя красками – умброй, лазурью, белилами, охрой. Красные старые скалы, золотое солнце. И небо. Смотри – огромное небо, в городах не бывает такого. И бело-золотистые, с голубыми контрастными тенями кучевые облака ползут не спеша за горизонт.

Дорога, прямая и точная, как полёт арбалетной стрелы, прочерчена с запада на восток. А ты едешь со скоростью сто сорок миль в час, едешь сто сорок там, где разрешено семьдесят, летишь на запад, вслед заходящему солнцу и уходящему дню, навстречу призрачным городским огням. Вечером ты будешь пить кофе в «Ля Крепери», в маленькой французской кофейне на первом этаже «Парижа», спрячешься в уют, в тишину от шумного, беспокойного, бессонного Стрипа.

А сейчас ты летишь и будто не движешься никуда – неподвижны горы, не догнать закат, только мелькают изредка по сторонам дороги кусты отцветшего сейджа – пустынной полыни, да счётчик на спидометре отсчитывает милю за милей.

Ты съезжаешь на обочину, останавливаешь машину, идёшь вдоль дороги. К полынному запаху пустыни примешивается призрачный аромат южных цветов. И весь мир, всё небо, вся умбра, лазурь и охра, все они – для тебя одной!

Ты была там? Ты видела позднюю весну в пустыне? Нет? Значит, уходить ещё рано, значит, тебе есть ещё чем заняться на Земле.

Я постучал. Тихие шаги, щелчок щеколды, и мне открыла опрятная старушка в цветастой косынке.

– Какое интересное у вас объявление на двери, говорю. – «Стучите. Ветер открывает дверь».

– Да что уж тут интересного? Такие сквозняки! Приходится вот запирать… Заходите, молодой человек.

Я, не крестясь, вошёл.

– Вот свечи есть разные. Или на помин души, если надо.

– Будьте добры вот такую свечку.

– Эта дорогая, двадцать пять рублей стоит.

– Давайте, – я протянул купюру, взял свечу, положил сдачу в тарелку «На восстановление храма». Старушка с недоверием посмотрела на меня. Должно быть, подумала, что я бандит и замаливаю какие-то очередные свои грехи. Больше в церкви никого не было.

Я зажёг свою свечку от другой, поставил перед какой-то иконой. Свеча почти сразу погасла, и я зажёг её снова. Я стоял и смотрел на белёные своды храма, будто в серое ноябрьское небо. Так тихо… Так тихо, что я слышу, как по-разному горят свечи – две маленькие, их голоса послабее, и одна большая – моя. Я пришёл сюда ради этой всезнающей, древней, как река и холмы, тишины. Скажи, почему так вышло, родная моя? Почему мы с тобой оказались такими глупыми и жестокими? Или это я глупый и жестокий, а ты просто ничего не поняла? Или это я ничего не понял?

– А Вы помолитесь, – вдруг сказала старушка, отвлекшись от книги. – Помолитесь, молодой человек, Вам полегче станет.

– Спасибо, – ответил я.

– «Отче наш…» знаете?

– Знаю, – я улыбнулся, и она улыбнулась в ответ.

– А что, роспись совсем не сохранилась? – спросил я.

– Почти что нет. Только там, в окне, на втором ярусе, – она подошла к окну. – Вот, смотрите.

И правда, совсем чуть-чуть, несколько пятнышек цвета жжёной охры, наверное, плащ какого-нибудь святого, и клочок голубого фона.

– Наш храм… он ведь очень древний, знаете? Ему больше восьмисот лет.

– Древний и очень красивый, самый красивый в городе, – ответил я.

– А Вы про хор знаете?

– Про хор?

– Встаньте сюда, молодой человек, вот-вот, между колоннами. Иногда здесь слышат невидимый хор. Вы постойте, послушайте, а я отойду.

Я стоял довольно долго, надеялся услышать что-нибудь в тишине. Но… Только шелест двух маленьких свечей – моя опять погасла – и ровный шум далёкого шоссе.

– Ну как, услышали? – спросила старушка какое-то время спустя.

– Нет. К сожалению, нет.

– Но вы не расстраивайтесь, молодой человек, ещё приходите. Даст Бог, и услышите.

С неба медленно падали маленькие холодные снежинки. Я сорвал с рябины несколько ягод. Они были сладко-горькими. Я не торопясь пошёл обратно в город.

Бабушке не спалось. Зимний дождь барабанил по крыше. В гостевой комнате снова пусто. Бабушка поправила скомканное одеяло, застелила кровать. Самолёт улетел в шесть, внук, наверное, проспал и торопился.

Тапочки – в пакет и в чулан, трико и футболку – на вешалку в шкаф. Бабушка аккуратно смотала провод телефонной подзарядки и спрятала в ящик стола – до следующего января, до следующей зимы. Он обещал прилететь, он прилетит. Если дадут отпуск, если дадут визу… Две фотографии – внука и дочки – стоят в шкафу под стеклом. Дочка, наверное, прилетит в августе.

Чуть не забыла – надо убрать щётку и пасту. Внук вернётся и найдёт их в шкафчике в гостевой ванной, на привычном месте, в верхнем ящике. Бабушка выдвинула ящик, на дне лежала записка.

«Я тебя люблю, бабушка. Очень люблю! М.»

Бабушка присела на край кровати и заплакала. За окном лил бесконечный зимний дождь.

– Ангел, а зачем ты засунул на свою страничку рассказы? – спросила Даша.

Ангел… На самом деле звали его Гавриил, Гаврик, Гаврюша, но прилипло к нему ещё с физматлицея это прозвище. Сначала архангел, а потом само собою сократилось до ангела. Понизили, видать, в чине. Даже мама – а она ведь и придумала это сложное, редкое имя – Гавриил… Даже мама теперь звала его просто «Ангел».

– Да вот, Дарья Алексевна, бессмертия захотелось. Помру, а рассказы мои в интернете останутся, может, кто и прочитает.

– Дурак ты, Ангел, и не лечишься. На кой ты мне бессмертный сдался? Я тебя живого люблю! Жи-во-го, – медленно, отчётливо, серьёзно проговорила Даша.