Он задремывал, подперев голову руками:
– Моими мыслями будут говорить миллионы, но все мои герои уже мертвы, – неслышно выдохнул Павел.
Помещение постепенно наполнилось духотой. Инициатива начала угасать, голоса постепенно смолкли, утихли студенческие шутки, запал мозгового штурма иссяк. Лишь временами комнату еще пронзал смех. Но он был уже не такой звонкий, как раньше. Впрочем, к этой истории еще можно будет вернуться. Тот день был очень символичен, и я, наконец, был услышан, но все это началось намного раньше. Все началось еще в школе.
Ему было тринадцать, когда он перешел в новую школу, в давно уже сложившийся коллектив. Сам по себе он не особенно отличался от сверстников, но по какой-то причине в классе его не полюбили. Он был умен и дерзок в своих совсем еще детских суждениях, хотя при этом был младше на год своих новых товарищей. Учителя сначала присматривались к нему, но, в целом, отнеслись к нему скорее прохладно. Он был отстранен от коллектива, зато всегда четко собран и прилежен. И хотя нельзя сказать, что ему не было равных ни в одной дисциплине, отнюдь, он с легкостью мог спорить с зазнайками-отличницами, хотя и не был при этом зубрилой.
Но обо всем по порядку. Конечно, Павел не был вундеркиндом. Он был обычным среднестатистическим (не нравится мне это слово) подростком. В его голову с раннего детства вложили понимание, что приказ нужно исполнять. И если приказ дан, его нужно выполнить любой ценой. Так воспитывал его отец. Хотя, воспитывал не то слово, скорее ставил перед фактом. Он был человеком военным, хотя воевал недолго. Во время одной из командировок он подорвался на растяжке. Ранение оказалось настолько тяжелым, что он долго лежал в госпитале, после ему пришлось уйти на пенсию и уволиться из армии. В этот момент глаза его совершенно потухли. Он так и не оправился от полученного ранения, тяжело хромал, а после выхода на пенсию, брошенный на произвол судьбы и вовсе запил. Были, конечно, реабилитации, попытки выскочить со дна стакана, но все они оказались тщетны. Временами казалось, что берег виден, что наступившее просветление может привести к окончательному выздоровлению, но на деле, жизнь текла от одного помрачения сознания к другому. Иной раз казалось, что все закончилось, что отец пришел в себя, иной раз он совсем никого не узнавал.
Из всех школьных дисциплин математика давалась Павлу с наибольшим трудом. Именно поэтому он знал в этой дисциплине больше, чем каждый в его классе. Никого из его одноклассников не учили так математике, как Павла. Он разбирал задачи повышенной сложности, корпел над задачниками и изучал школьный материал с опережением основной программы. Отец его был очень требовательным и за успехами сына в математике следил с особым тщанием. Сам Павел не знал, чего хочет от него отец. То ли того, чтобы его сын набрался ума и поступил в университет, то ли все это было затеяно из-за того, что Павел не хотел быть военным. Впрочем, от человека, теряющего рассудок, можно было ожидать чего угодно.
В пору, когда Павел переводился в новую школу, его отец крепко запил. И больше некому стало спрашивать с Павла о его успеваемости. Мать его занималась собственным делом, ее сил не хватало, чтоб следить за ним, она теперь полностью ушла в работу. Дело ее развивалось, поэтому они могли еще представить свою жизнь более или менее сносно.
Как бы то ни было, новая школа приняла Павла враждебно. Он не понимал, что вокруг него происходит. И мысли о том, что в новой школе может быть хорошо, были развеяны спустя первые две недели обучения, когда Павел впервые шел домой с разбитым носом. Но на этом дело не закончилось. Посягательства на его спокойствие продолжились систематическими драками, в которых, сначала Павел еще пытался защищаться, а после полностью сдал позиции, пытаясь найти любой способ, лишь бы избежать конфликта. Он не ждал помощи дома, никто из родителей не знал о том, через что их сыну приходилось ежедневно проходить.
Один раз Павел долго не решался зайти в дом. Он знал, что родители его не поймут, боялся отцовского гнева, выжидая на лестничной площадке, не пойдет ли отец за пивом, или на худой конец, может быть, просто ляжет спать. Такое бывало иной раз, но телевизор предательски громко работал, и Павел это отчетливо слышал, пока сидел на ступеньках и плевал от скуки себе под ноги, ожидая у моря погоды. Скрыть следы драки было тяжело. Лицо легко удалось оттереть, ничего кроме царапин не осталось, но кровь с белой рубашки отстирать незаметно было невозможно. К тому же нужно было ее еще незаметно снять и спрятать.
На удивление Павла, оба родителя оказались дома. Мать что-то готовила, а отец боролся с абстиненцией и смотрел футбол по телевизору – теперь это были его частые занятия, – мать не ходила ему за пивом.
– Подойди сюда, – грозно сказал отец. Язык его еле слушался, но стало понятно, что просто так Павлу теперь не отделаться.
Павел молчал. Он даже не успел разуться. В этот момент в нем боролись два желания: уйти из дома или пробежать в свою комнату и запереться там. Оба этих стремления не могли воплотиться одновременно, а Павел не мог быстро решить, он только отчетливо почувствовал, как у него задрожали руки.
– Ты что, не слышал меня? – Отец пытался говорить как можно четче. Он поднялся, чтобы подойти к сыну. На удивление Павла, фигура отца выросла перед ним почти моментально.
– Ты куда это? – Отец схватил Павла за руку.
Павел не знал, что ответить. Но отец стоял нетвердо и сильно сжимал ему руку:
– Да упал я, когда домой возвращался, отпусти, больно!
– Сукин сын! – Взревел отец и начал заваливаться на Павла, махая руками в поисках опоры. – Мать! Иди сюда, я его поймал! – Закричал он жене.
Павлу вдруг отчетливо показалось, что отец его сейчас ударит. Он высвободил руку, но упал сам, уклоняясь от падающего отца. Очутившись на полу, Павел свернулся калачом и закрыл голову руками, боясь, что отец его сейчас раздавит.
Я прекрасно помню, тот день. И то, что после этого дня что-то сломалось в жизни Павла. Отец был не в себе. Он еще долго не мог ничего понять, только возмущался, беспомощно сидя в прихожей. Сколько Павел пролежал на полу, пока мать не прибежала на помощь, он решительно не знал. С того дня осталось в его душе какое-то невыразимое чувство обиды. А отец этим же вечером ушел из дома. И больше не вернулся. Мать его прогнала. Павел заперся в комнате и не желал никого видеть. Мать не хотела с ним говорить в тот день, она все кусала локти, не зная, по какому поводу был весь этот сыр-бор. Павлу казалось даже, что она винила его в случившемся.
Полтора месяца Павел провел в эмоциональном анабиозе – его разбудил только глухой звук от того, как земля, срываясь с лопаты, бьется о крышку гроба. Он вдруг остро почувствовал, как внутри него все оборвалось, в животе образовалась ужасная тяжесть, а сердце застряло поперек горла. Он стоял на сырой земле у открытой могилы, куда только что опустили гроб с его отцом – как и что произошло, Павел не мог сообразить, как ни пытался. В его голове роились какие-то болезненные воспоминания: как он не мог выйти из комнаты, когда тело отца перед похоронами привезли домой, или как он не узнал отца, или как прошел мимо гроба, даже не задержавшись, чтобы в последний раз проститься. Он, казалось, ничего не помнил и совершенно за происходящим не следил. Была какая-то смутная мысль, что все это неправда, и что это и не отец вовсе, а какая-то неудачная восковая фигура, на отца, в общем-то, и непохожая. Он помнил, как разрезали бинты на руках, помнил неестественный цвет лица покойного и больше ничего.
После смерти отца в доме Павла наступила какая-то леденящая тишина, Мать замкнулась в себе, терзая себя мыслью о том, что она могла спасти мужа, а Павел пытался в одиночку справиться со всем тем, что навалилось на него в его новом коллективе. Бывало, что он запрется в комнате, стиснет зубы, и слезы текут из глаз, но он что есть силы сдерживает этот дурацкий минутный порыв, останавливает себя, чтобы не разреветься. Павел даже придумал способ, как с такими приступами бороться. В самый тяжелый момент он карябал левую руку тупым перочинным ножом, чтобы хоть на мгновение почувствовать боль и отвлечься от накатывающих слез. Он ненавидел всех и себя, теперь это стало нормой жизни. Он понимал, что его не ждет ничего хорошего, но отчаянно держался за каждую светлую мысль, лишь бы не думать о смерти. Но как ни старался, мысли о самоубийстве посещали его с завидным постоянством. То и дело ему виделось, как открывается балконная дверь, и он перешагивает через перила. Порой, может быть, только секунда отделяла от рокового шага, но что-то каждый раз его останавливало.
