Но именно этой встречи Павел искал каждый день. Может быть, не такой конкретно, но все эти рассуждения о номинациях нужны были лишь для того, чтобы слову его придать больший вес. Он каждый день искал те самые слова, которыми можно было бы остановить привычный бег действительности. И каждый раз ему хотелось извиняться, что он только захотел обратить на себя внимание, то есть отнять у людей время. Время многомерно в человеческой душе, оно имеет объем. Вот обратились вы на минуту к аудитории в двести человек, и говорили-то самую малость, а отняли целых двести минут. А какой вообще должна быть речь, чтобы одна ее минута стоила двухсот минут жизни?
И где искать те самые слова, какими уместно было бы нарушить такую неловкую паузу? Ответ, впрочем, всегда казался мне очевидным, – настоящее в известной степени всегда неопределенно, определенностью похвастаться может только прошлое. Знаете, почему русский человек всем теоретикам предпочтет бывалого? Бывалый за одну свою жизнь прошел и прожил уже несколько жизней, он в этом смысле гораздо больше «знает», тем более, что «знает» на собственной шкуре, выучен горьким опытом. Эти его «знания», по словам Ницше, собственной кровью написаны. Именно поэтому я всякий раз и обращал взор Павла в прошлое, туда, на твердую землю.
Но прежде чем мы продолжим, я хотел бы сделать еще одно небольшое отступление. Я стремлюсь рассказать о жизни Павла, но ни в коем случае не быть ему судьей. Конечно, логика наших суждений часто разнилась, впрочем, об этом здесь говорить еще рано. Долгое время я был единственным другом Павла, единственным его собеседником, я всегда знал, о чем он думает, о чем молчит и печалится. Он хоть и не был человеком нелюдимым, но людей в его жизни было действительно мало, он отстранялся от будничной суеты и видел в этой своей отстраненности скорее достоинство, нежели недостаток. Павел любил представлять, будто мы сидим с ним на разделительной полосе в самом центре огромного города. Вокруг толкутся люди, машины сигналят на перекрестках, шум, гвалт, суета и спешка, а мы тихо сидим себе и жжем небольшой костерок. Конечно, всякий огонь погаснет, но пока мы его поддерживаем, может быть, от нашего присутствия останется хотя бы ожог на асфальте. А может быть, найдется человек, который отогреет озябшие руки у нашего огня. Впрочем, мы всегда сходились с Павлом во мнении, что никто не подкинет хвороста, – по каким-то причинам людям проще плевать в костер, чем искать для него дрова. Горько думать, но пластмасса переживет своего создателя. Вообще, все естественное почему-то скоротечно, и напротив, все надуманное, синтетическое, безжизненное так и остается со временем невредимым. Но как бы то ни было, эта его фантазия успокаивала, иной раз, отчаявшись, он клялся себе, что никогда не вернется к этому бессмысленнейшему из занятий, но и уйти бесследно он не мог. Нет, он не был из числа тех, кто хотел заставить страдать всю вселенную вместе с собой, напротив, он искал ключи от человеческого несчастья, чтобы, возможно, помочь хоть кому-нибудь облегчить душу. Он всякий раз возвращался к важности этой минуты, важности слова, всякий раз я напоминал ему об этом. Как и напоминал ему обо всем том, что он вынес из собственной жизни.
И хотя к тому моменту Павел прожил не так уж много, его никто никогда не предупреждал и не учил. Все жизненные сложности он пробовал на собственной шкуре. Конечно, он мог засыпаться на ровном месте, упустить там, где никто ничего не упускал, застрять на какой-нибудь элементарной проблеме, но вместе с тем опыт этих взлетов и падений позволил ему выработать одно замечательное свойство личности, пожалуй, это был его единственный талант, – он мог видеть сложности, подводные камни и проблемы там, где другие решительно ничего не замечали. Эта маленькая его особенность, как он сам частенько говорил, позволяла ему извлекать из всякой жизненной неурядицы больше опыта.
В конечном счете, прошлое его приобрело такой серьезный вес, что и вся его повседневность стала инертной, он привык быть осторожным, долго размышлял прежде всякого исполнения, медленно запрягал, и медленно ехал. В постоянных боях за место в обществе он выработал свои принципы, отточил методы, учел все сильные и слабые стороны. Но его прошлое все равно тяготило, с ним приходилось считаться, и в глубине души Павел хотел избавиться от этого тяжкого бремени рассудочности и снять с себя, наконец, всю ту броню, которую он непрестанно носил. В латах спать действительно неудобно, – сколько не спи, всегда проснешься уставшим, тем более, что чрезмерная рассудочность Павла негативно сказывалась на характере.
Именно в это его прошлое я и приглашаю вас сегодня окунуться. Помните, мы все еще находимся в огромном затихшем концертном зале, там, где по воле нашей легкой фантазии награждают молодых талантов. Здесь, на сцене перед нами по-прежнему стоит невысокий молодой человек, начинающий писатель, в судьбах которого нам и предстоит сегодня разобраться. Но нет ведь решительно никакой системы, или, скажем, матрицы, для подобного рода странствий по душам, поэтому я приглашаю вас ухватиться за любую его мысль, а она-то в свою очередь и укажет нам верное направление. А точнее, само его прошлое приоткроется нам во всей своей натуральной логичности и закономерности, которую в случае человека принято именовать биографией.
А вот как раз одно из таких случайных воспоминаний, с которого мы можем смело пускаться в наше путешествие. Это было несколько лет назад, в студенческое время, когда Павел еще посещал разного рода собрания и участвовал в общественной жизни университета. Конечно, скорее он изображал там «тень отца Гамлета», тихонько сидел за последним столом в аудитории и голоса без необходимости не подавал. Все эти студенческие собрания нужны были ему скорее для какого-то дурацкого самооправдания, впрочем, это нисколько не спасало его от обычных тяжелых размышлений, равно как от одиночества и привычки разговаривать с самим собой.
– Что я здесь делаю? – задал он себе вопрос, так, чтобы никто не слышал. Но вопрос этот был еще совсем далеким и нерешительным, он не требовал ответа, хотя и не был риторическим. Павел задумался, как можно перефразировать этот вопрос, и тут уже я спросил его:
– Что ты тут делаешь?
Для правдоподобности Павел даже посмотрел по сторонам, но сделал это несколько театрально, будто к нему действительно обратился посторонний человек. И даже если бы Павел и смог услышать вопрошающего, он услышал бы свой собственный голос. На какое-то мгновение Павлу показалось, что все мысли выветрились из головы, и воцарилось какое-то таинственное безмолвие, он покачал головой, одобрив собственную задумку, и вновь погрузился в свои полусонные размышления.
Он наблюдал за пауком, который мерно плел свои смертельные сети в углу университетской аудитории. Павел всегда брезгливо относился к насекомым, а пауков и вовсе не выносил; любое насекомое, особенно паук, случайно оказавшееся на его территории, тут же приговаривалось к уничтожению без суда и следствия. Дома все было предельно ясно, а вот как быть в университете? Павла это, впрочем, не остановило, какое-то странное настроение вдруг овладело им, он встал, поставил стул на парту, осторожно влез под самый потолок и схватил паука. Казалось, тот и не собирался спасаться, будто был в шоке, был готов так бесславно погибнуть. Как бы то ни было, Павел с особенным остервенением сжал кулак.
Когда Павел очнулся, паутина была пуста. Все говорило о том, что никакого паука Павел вовсе и не трогал. «Да разве пришло бы мне в голову такую сволочь голыми руками давить… – сказал Павел сам себе – приснилось».
– Приснилось, – послышалось Павлу откуда-то извне, но теперь он уже не стал оборачиваться, стараясь понять, как долго проспал.
Отличное воображение Павла всегда играло мне на руку, при желании я мог в красках проиллюстрировать ему любые его мысли, какими бы фантастическими порой они ни казались. Это, собственно, и было одним из важнейших условий моего существования.
