© Егор Александрович Киселев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Меня часто спрашивают, о чем книга, которую я написал? Это резонный вопрос, его следует задавать ко всякому произведению искусства, но, признаюсь честно, он ставит меня в тупик. Равно как и вопрос, каким я вижу читателя этой книги. Наверное, на этом свете нет такого человека, которому я мог бы дать эту книгу, рассчитывая, что он обогатится, читая ее. Я не могу представить ни одного человека, которому она могла бы быть интересной. Это книга без читателя, и, собственно, она ни о чем. Но это именно то, что я пытался создать. «Пригород мира» – роман-интроспекция – это не классическая попытка взглянуть на судьбу человека со стороны, напротив, это попытка увидеть ее изнутри, находясь на той глубине, куда может проникнуть только голос совести. Это биография, вывернутая наизнанку, написанная самому себе, а не для посторонних глаз. Это попытка увидеть самого себя в разомкнутой пучине времени, а не через призму овнешнения. Это попытка выразить незавершенность, шероховатость бытия, попытка заглянуть в родную стихию человеческой жизни и совести, не насилуя ее при этом какими-то искусственными границами и событиями. Поэтому у этой книги и нет читателя, в ней все вверх дном, и сам писатель становится здесь героем собственного повествования. Пожалуй, в этой книге читатель сможет найти только опыт душевной и духовной бедности, которую испытываешь, находясь наедине с собой, в полном одиночестве, под безжалостным взором совести. Но эта бедность, если она действительно пережита и омыта собственной кровью, станет для человека отправной точкой «феноменологической редукции» его жизни, позволяющей выйти к естественной простоте и ясности.

История книги весьма драматична: я писал ее восемь лет, порой бросая и снова возвращаясь к работе. История всех лиц, так или иначе втянутых в повествование, менялась по мере развития сюжета, и, сказать по правде, в итоге не имеет ничего общего с первоначальным замыслом. Изменилась и судьба главного героя, и угол зрения, под которым разворачивались события романа. Некоторые идеи кажутся мне теперь слишком сложными, для некоторых задумок у меня не хватило опыта. Так, например, сюжет романа оказался разорванным, некоторые его части и вовсе кажутся логически не связанными между собой. И в целом, в книге много неровностей – единственное, наверное, в чем я могу вас уверить, – все они являются художественным средством и допущены совершенно намеренно, этого требовала фабула романа. А с другой стороны, некоторые упрощения и подсказки, казались мне необходимыми для того, чтобы кое-где указать тонкие и порой невидимые связи между событиями или идеями: чтобы избежать образовательного ценза. Хотя это, наверное, и не удалось в полной мере, книга получилась слишком сложной.

В полном смысле слова в этой истории нет положительных героев, прямой и явной морали, смысла, который был бы непосредственным посланием автора. Все герои книги вступают в повествование в двух качествах: либо как непосредственные участники трагедии, охваченные одним и тем же безумием, либо как контрольная группа, для которой обсуждаемые проблемы не являются критичными. В целом, получилось довольно сложное произведение, которое, однако, остается письмом без адресата, и если оно случайно попало к вам в руки, подумайте, прежде чем его открывать. Кому-то эта книга, наверное, может причинить вред, кому-то она может оказаться не по возрасту (до каждой книги нужно дорасти), а в большинстве случаев, думаю, в ней слишком много букв. И все же на протяжении долгих лет она спасала меня, была хорошим методом самотерапии, и у меня есть надежда, что кто-нибудь другой сможет найти в ней что-нибудь полезное для своей жизни.

И напоследок хочу вернуться к одному очень важному для меня вопросу: если эта книга действительно не имеет читателя, зачем же я ее написал? Хочется ответить словами писателя из замечательного фильма Андрея Тарковского: «… человек пишет потому что мучается, сомневается…". Литература для меня – горькое лекарство, нечто сродни кровопусканию. Но жизнь назначила мне быть донором поневоле, не от лишнего здоровья, а от тяжелого и нелепого мучения: может быть хоть так моя кровь не прольется напрасно. Я никого не хочу учить, не ищу выгоды или славы, не жду похвалы или критики, не надеюсь на понимание. Не из-за того, что понять невозможно, а потому что незачем. Литература ведь, как и любое другое искусство, лишь форма исповеди, а по исповеди нужно только простить.

Наш последний разговор с Павлом состоялся в ноябре, когда он позвонил мне и попросил подменить его на занятиях. Сам он, как объяснил, заболел и на работу выйти не может. Я согласился и пообещал навестить его через пару дней, однако на звонки он больше не отвечал. Точно уже не смогу рассказать, что я тогда подумал, помню лишь, как мы долго стучали к нему в дверь, но ответа не было. Мы сначала решили, что его попросту нет дома, однако соседи сказали, что уже несколько дней не видели, как он входил или выходил из квартиры. А ключ, который мы выпросили у хозяйки, не подошел. Поразмыслив немного, мы решили идти на крайние меры. У моего школьного друга двоюродный брат работает следователем. Мы пригласили его, вызвали понятых и стали ломать дверь.

Сказать по правде, я не был готов найти в квартире бездыханное тело. Я боялся этого, но старался отогнать от себя подобные мысли. Когда дверь была сломана, воцарилось мгновенное молчание. Мы переглянулись – никто не хотел первым входить в квартиру. Тут же на лестничную площадку потянул тяжелый запах изнутри. В комнатах стояла какая-то неестественная тишина. Мне послышалось, как тихо капает вода из крана на кухне, как шумит вентилятор в компьютере.

Павел сидел в кресле. Голова была опущена, руки безвольно висели. Белая рубашка на нем была испачкана кровью. Однако крови было немного, она уже давно запеклась. Несколько мгновений я стоял в нерешительности, но после шагнул к нему. К тому времени, я не был в этой квартире почти полтора года. Тогда казалось, что он имеет право на какой-то творческий беспорядок, но теперь эта комната превратилась в логово какого-то непонятного существа. Монитор от компьютера лежал под столом, было видно, что Павел разбил его кулаком. Повсюду были разбросаны листы, на стенах висели фотографии, распечатанные на дешевом принтере, зеркала и окна исписаны черным маркером.

Не знаю, сколько времени я там простоял, безмолвно глядя на него. Чей-то голос окликнул меня и попросил отойти в сторону. Когда я обернулся, увидел довольно крепкого человека лет тридцати пяти в белом халате. Он с тревогой посмотрел мне в глаза, после на Павла и велел выйти из комнаты. На лестничной площадке было небольшое столпотворение. Люди были все с одинаково серыми лицами. Они пытались не смотреть мне в глаза, хотя каждый хотел узнать, что нашел я в комнате Павла. Врачей соседи вызвали сразу, как только мы начали ломать дверь.

По официальной версии Павел умер от анафилаксии – острой аллергической реакции на антибиотики, которые он принимал против ангины. Мне выпала нелегкая задача сообщить о случившемся его матери. Все тяготы похорон мы взяли на себя, а с ней я договорился, что разберусь с некоторыми его бумагами и документами, среди которых был дневник и рукописи его произведений. Именно эти документы я хочу представить вашему вниманию.

Ни содержания, ни формы его записей я не менял. Текст рукописи состоит из трех смысловых частей (или прочтений, как называл их автор): «детство», «университеты» и «оттепель», хотя сам Павел и не начинает сначала. Сложнее дело обстоит с некоторыми трудами, которые он писал в университетские годы. В число этих работ входит несколько повестей, частью незавершенных, частью таких, о которых Павел не желал никогда рассказывать. В определенном смысле эта рукопись является единственным ключом к его жизни, мостом, связывающим его труды с действительностью, в которой он жил. Этот свой самый главный труд Павел озаглавил «Пригород Мира».