Тяжело дыша (пришлось бежать бегом), я поднимался по мраморной лестнице, на которой еще недавно лежали ковры, а теперь, как и по всему Губернску лежали горы никому не нужной бумаги. Откуда она берется? Ведь отродясь ее столько не было. А теперь… Драные афиши, листовки, прокламации, газеты… Все это жило своей жизнью и разносилось ветром, как снег или опавшие листья. Революция – это осень бумаги… Интересно, Поэт уже так сказал?

За конторкой вахтера спал одинокий кавказец с пышными усами и трубкой, выпавшей из его рта.

– Простите, товарищ, где я могу найти товарища Вовочкина? – вежливо спросил я.

Кавказец поднял голову и посмотрел сквозь меня совершенно невидящим взглядом.

– Простите, товарищ…

– Враг народа? – спросил он, медленно беря трубку и указывая ею куда-то в пустоту. – Зарежу, твою мать, – после чего добавил длинную тираду на своем кавказском языке.

– Мне нужен…

– Расстрелять! – рявкнул он и со стуком уронил голову на конторку.

В коридоре я нос к носу столкнулся с небольшого роста человеком в кепке.

– Простите, товарищ, где я могу найти товарища Вовочкина? – спросил я.

– А на кой ляд он вам, собственно сдался? – поинтересовался человек в кепке.

– Меня послал товарищ Партдонт с революционным заданием.

– Не послал, а пьислал, – мужичок сильно картавил, – посылают, батенька, не по этому адьесу. Это вам не… Ладно, пойдемте.

Мы вошли в небольшую комнату, судя по всему, кухню. На столе среди старых газет сиротливо скучал обглоданный рыбий хвост. Пахло пивом.

– Наденька, – позвал человек в кепке.

– Да, Вовочкин, – послышалось из другой комнаты.

– Пьими у молодого человека чайник, и отпусти ему кипяточку.

В комнату вошла немолодая и некрасивая женщина в скромном закрытом платье.

– Давайте чайник, молодой человек, – сказала она, глядя как бы сквозь меня.

Я протянул ей чайник. Она сняла крышку и заглянула внутрь. Лицо ее озарила радостная улыбка.

– Вовочкин, взгляни на это.

Вовочкин тоже посмотрел в чайник и тоже остался доволен.

– Давайте, молодой человек, к столу, – приказал Вовочкин, – отведаем, так сказать, что бог послал.

На столе появилась бутыль самогонки, картошка с укропчиком, рыбка и копченое сало с толстым слоем мяса.

– Жаль, хлебушка нет, – душевно так произнес Вовочкин, – но, сами понимаете, голод. Питеьские товаьищи совсем хлеба не видят. И не потому, что у них плохое зьение, отнюдь. Зьение у них что надо. Они отчетливо видят цели и задачи Ьеволюции.

– Вот вы, молодой человек, отчетливо пьедставляете себе задачи ьеволюции? – Вовочкин говорил, не забывая выпивать и закусывать.

– Чтобы избавиться от контры и буржуев недорезанных, – ответил я с набитым ртом.

– А для чего?

– А как избавимся, так и решим.

– А вот и нет, товаьищь! Ьешать надо сейчас, не медля ни минуты! Ьеволюцию надо твоьить на тьезвую голову!

– А какова, по-вашему, цель революции? – спросил я.

– Постьоение социализма, а в пеьспективе и коммунизма.

– А что такое коммунизм?

– Свобода, ьавенство и бьятство, пьичем бьятство сьеди свободных и ьавных членов общества. Бьятства и сейчас хватает. Помнишь, Наденька, какое у нас было бьятство с немецкими товаьищами? А какое там было пиво. Уже ьади того, чтобы попить такого пива стоило ьаскьутить ьеволюцию. А бьятство в Шушенском… – Вовочкин мечтательно подкатил глаза. – Да, молодой человек, ьеволюционное бьятство всему бьятству бьятство! Надюшь, ты пьинесла кипяточку? Тогда дай еще молодому человеку сахаьку. Какой чаек без сахаьку? А тепеьь, молодой человек, пьошу пьощения. Надо, понимаете ли, ьаботать. Ьаботать, ьаботать и ьаботать!

И с этими словами Вовочкин уронил голову на стол. Наденька взяла меня за руку и повела к выходу. В глазах все вертелось, а коленки так и норовили согнуться назад.

– Девица-девица, дай воды напиться! – преградил нам дорогу кавказец.

– Фу, Езя, нельзя, место… – услышал я строгий Надечкин голос сквозь забытье. Наконец, еще теплившаяся во мне искра сознания на мгновение вспыхнула, чтобы уже окончательно погаснуть.

– …Ой! Смотри, шевелится, шевелится, шевелится! – услышал я сквозь звон в ушах и дикую головную боль. Глаза открылись с почти слышимым скрипом. Во рту, напоминающем полуденную пустыню, трупом гиппопотама вонял язык. – Ой, глаза открыл! – продолжал слишком для меня визгливый женский голос, который отдавался острой болью во всем теле.

– Иди подлечись, – услышал я голос Партдонта.

– О, нет! Я лучше посплю.

– Это приказ, боец Пшишков!

Ах да! Шла гражданская война, и надо кого-то куда-то…

– Иди к столу.

Я осторожно приподнялся. Суставы скрипели, как ржавые петли. Голова кружилась, болела и хотела покоя, желательно вечного. Наконец до меня дошло, что я лежу на кровати, вокруг полумрак и незнакомая обстановка. Пахло духами и дамскими папиросами. Рядом с кроватью за столом сидел Партдонт, полуголый, но с револьвером, а справа и слева от него были девицы в одних трусиках. Девицы были знакомыми, и в мое сознание пыталось пробиться далекое воспоминание.

– Бляди! – вырвалось у меня.

– А ты говорила, не узнает, – гордясь мной, сказал Партдонт.

– Как дела, Ебунчик? – спорсила Блядь.

Я ничего не понимал. Мы должны были быть в засаде, мерзнуть, пить кипяток… Черт! Последнее, что я помнил, был кавказец с трубкой, и Надечкино, фу, Езя, нельзя, место. Хочешь опять на цепь и в намордник? И его скрежетание зубов, в котором слышалось, кавказское зарежу. В голове была каша, и я не нашел ничего лучше, чем спросить:

– Где я?

– На боевом задании, мой мальчик, – ласково ответил Партдонт. – Иди кипяточка откушай.

Значит, кипяток я все-таки принес.

– Мне бы рассольчику…

– Ишь, чего захотел!

– Держи, – партдонт протянул мне рюмку.

– Что это?

– Отгадай с трех раз! – предложила Блядь.

– Чистый кипяток, как слеза, – подсказал Партдонт.

Я ничегошеньки не понимал, и это видимо отразилось на моей физиономии, отчего Бляди изошлись смехом.

– Да спирт это, настоящий, – сообщила, наконец, мне одна из них.

– Горячий? – спросил я.

Бляди скрутились, как будто получили по пуле в живот, и тихо повизгивали.

– Ты их так поубиваешь, Ебан. Я ж тебя за ним и посылал.

– Но кипяток…

– Конечно кипяток. 96 градусов, почти сто.

До меня начало доходить.

– Кстати, сахарок будешь вприкуску нюхать, или тебе в кипяточек высыпать.

– Это погодя, – осторожно ответил я.

Спирт вернул меня к жизни. Самочувствие, а вслед за ним и настроение устремились вверх.

– Объясняю боевое задание. По сведениям агентуры, в Губернск направляется подрывная группа с контрабандным грузом антисоциальной направленности. Нам приказано обезвредить лазутчиков, с целью чего мы и находимся в засаде в борделе города Губернска, – перешел к делу Партдонт.

– А почему в борделе? – спросил я.

– А куда еще в Губернске можно пойти? – ответил он вопросом на вопрос.

– Логично.

– Теперь слушай мою команду: Рассредоточиться среди посетителей и ждать приказа. Рассредоточиться мы уже рассредоточились, теперь, не привлекая к себе внимания, будем ждать. Раздевайся.

– Совсем?

– Конечно. Ты же в борделе в номерах. Кто же в номерах сидит одетым.

– Но…

– Ты мне хочешь все дело тут провалить? Выполняй приказ!

– Нюхни сахарку для храбрости, – сказала ближайшая ко мне Блядь и протянула трубочку и зеркальце, на котором была дорожка из белого порошка.

Я с силой засосал в себя сахарок, и мощная свежая струя ударила мне прямешенько в мозг.

– Чем это ты так Вовочкину приглянулся? – спросил меня подозрительно Партдонт.

– Не помню, – ответил я, проваливаясь в кайф.

– Хочешь свежую устрицу? – вырвала меня из объятий нирваны Блядь.

– Да, – ответил я, находясь в состоянии всесогласия.

– Сахарком присыпать?

– Да.

Она уселась на мой стол, раздвинула ноги и, сдобрив свое богатство кокаином, пропела ангельским голосом: