И тут произошло еще одно чудо, на которые так богата жизнь Ломоносова. Президентом Академии наук, открытой еще супругою Петра Екатериной I через полгода после его смерти, в декабре 1725 года, был назначен барон Корф – один из любимцев царствовавшей в то время императрицы Анны Иоанновны. До этого Академия буквально прозябала, попадая в руки совершенно случайных и далеких от науки лиц.
Барон же Корф, ни слова не знавший по-русски, хорошо понимал важность для России распространения просвещения. И обратился к Сенату (а на самом деле, к императрице) с просьбой:
«Не соблаговолено ли будет приказать, чтобы из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве двадцать человек чрез означенных к тому от Академии людей выбрать, которые столько научились, чтоб с нынешнего времени они у профессоров сея Академии слушать и в вышних науках с пользою происходить могли».
Сенат, раболепно утверждавший все, что приказывала императрица Анна, естественно, дал свое согласие и указал при этом на Заиконоспасский монастырь. После чего барон Корф, не слишком-то полагавшийся на русскую педантичную исполнительность, обратился непосредственно к архимандриту этого монастыря Стефану с просьбою «прислать отроков добрых, которые бы в приличных к украшению разума науках довольное знание имели и вам бы самим честь и отечеству пользу учинить могли».
В школе выбрали дюжину «остроумия не последнего» учеников и препроводил их в Петербург. В их числе оказался и Ломоносов, которого до просьбы-приказа Корфа прочил в священники сам архиепископ Феофан Прокопович, человек весьма просвещенный и о просвещении России радевший. Но судьба распорядилась иначе.
Еще в 1735 году тот же барон Корф тщетно искал иностранцев – астронома и химика, сведущих, к тому же и в горном деле, чтобы послать их исследовать Сибирь, чрезвычайно занимавшую воображение президента Академии наук. Таковых не обнаружилось. Тогда Корф решил пойти путем великого Петра: выучить собственных специалистов за границей.
Сенат – разумеется! – удовлетворил просьбу барона и выделил 1200 рублей на годичное содержание и обучение трех молодых людей. Ими оказались трое из «добрых отроков», присланных в Петербург – Виноградов, Ломоносов и Райзер. В сентябре 1736 года они отправились на корабле в Германию.
Там Ломоносов пробыл пять лет: около трех лет в Марбурге, обучаясь у знаменитого профессора Вольфа, и около года в Фрейберге, у горного советника Генкеля (с которым, кстати, категорически не сошелся характерами и неоднократно весьма недвусмысленно выражал свой протест).
Последнее, кстати, тоже вызывает недоумение у некоторых исследователей: как это «забитый крестьянский сын» позволял себе такое поведение? Не-е-т, это точно – царский побочный сынок, и нравом в батюшку. Нравом Ломоносов действительно был в отца – Василий Дорофеевич был крутенек и скор на расправу, а поморы, не знавшие ни татаро-монгольского ига, ни крепостного права, вообще отличались гордым и независимым характером. Так что ничего удивительного не было в том, что, например, в ответ на приказание Генкеля растирать в ступке соли ртути, Ломоносов дважды наотрез ответил: «Не хочу!» И вообще, как жаловался впоследствии профессор «… страшно шумел, колотил изо всей силы в стену, кричал из окна, ругался…»
Кстати, и профессор Вольф, у которого Ломоносов слушал философию, логику, математику и физику, и профессор Дуйзинг, преподававший ему химию, были самого высокого мнения о способностях и прилежании русского студента, о чем и отписали в своих отчетах в Петербург. Так что на жалобу Генкеля там просто не обратили внимания. Эка невидаль – русский поскандалил! Важно, что в науках прилежен.
Ломоносов не сразу покинул город, где преподавал Генкель, еще и потому, что случился у него роман с дочерью его квартирной хозяйки – Елизаветой Христиной Цильх. Девица забеременела и пришлось сочетаться законным браком – к таким вещам Ломоносов относился как серьезный и порядочный человек. И хотя не сразу выписал жену с ребенком к себе, когда вернулся в Россию, то произошло это исключительно из-за стесненных материальных обстоятельств, в которых он оказался по приезде на родину.
Из Германии Ломоносов вынес не только обширные познания в области математики, физики, химии, горном деле, но в значительной степени и общую формулировку всего своего мировоззрения. В 1739 году Ломоносов послал в Академию две новые диссертации, одну по физике, а другую по химии. Обе были приняты весьма благосклонно.
В Россию Ломоносов вернулся в 1741 году. По дороге домой с ним произошло совершенно необъяснимое явление: ему приснился его отец, погибающий на безвестном острове после кораблекрушения. Отец просил сына похоронить его по-христиански.
Едва пристали к берегу, Михаил Васильевич сообщил в Архангельск совершенно точное место, где следует искать пропавшего без вести отца. Поморы поплыли на остров, действительно нашли тело Василия Ломоносова и похоронили его. По-видимому, духовная связь отца и сына Ломоносовых оказалась гораздо прочнее, нежели их видимые реальные отношения.
Время для возвращения на родину оказалось не самым удачным: только что скончалась императрица Анна Иоанновна и наследником престола был «назначен» (другого слова и не подберешь), грудной младенец, сын ставшей «правительницей» Анны Леопольдовны – племянницы покойной императрицы. Малообразованная, ленивая, занятая только своим любовником – саксонским посланником Морисом Линаром, «правительница» скорее всего даже не подозревала о существовании Академии наук.
Но о самом Ломоносове она знала – ко дню рождения малолетнего императора Иоанна VI Антоновича, 12 августа 1741 года, Ломоносов написал и прислал в Петербург оду, которая была напечатана в тогдашних «Примечаниях к «Петербургским ведомостям». А вскоре после победы русских войск над шведскими в одной из тех мини-войн, которые тогда непрестанно вела Россия, прислал и напечатал в тех же «Примечаниях» хвалебное стихотворение под заглавием «Первые трофеи Его Величества Иоанна VI».
Холодные, напыщенные, неуклюжие и тяжеловесные с точки зрения современного читателя, эти вымученные произведения достигли своей цели: двор обратил на молодого ученого и поэта благосклонное внимание. Пришлось и новому главе Академии, Даниилу Шумахеру, чьей единственной заслугой была женитьба на дочери царского повара, считаться с этим вниманием. Иначе неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Ломоносова-ученого.
Младенец-император «правил» считанные месяцы: в конце ноября того же 1741 года на престо в результате военного переворота взошла «дщерь Петрова» – Елизавета. Сама едва-едва одолевшая грамоту, она свято блюла заветы отца о покровительстве наукам, и уже в январе следующего года секретарь канцелярии Академии получил следующее высочайшее постановление:
«Понеже студент Михаиле Ломоносов, специмен своей науки еще в июле месяце прошлого 1741 году в конференцию подал, который от всех профессоров оной конференции так аппробован, что сей специмен и в печать произвесть можно; к тому ж покойный профессор Амман его, Ломоносова, канцелярии рекомендовал; к тому же оный Ломоносов в переводах с немецкого и латинского на российский язык довольно трудился, а жалованья и места поныне ему не определено; то до дальнего указа из правительствующего Сената и нарочного Академии определения быть ему, Ломоносову, адъюнктом физического класса. А жалованья определяется ему с 1742 года января с 1 числа по 360 рублей на год, счисляя в то число квартиру, дрова и свечи…»
Гладко было на бумаге… Должность Ломоносов получил, но денег у Академии не было, и за два последующих года новоиспеченный «адъюнкт физического класса» получил едва ли десятую часть того, что ему причиталось. Так что выписывать к себе семью из Германии он никак не мог.
Зато со вступлением на престол Елизаветы расцветает поэтический дар Ломоносова, поскольку он уже не вымучивал из себя стихи, а писал от сердца. И было за что прославлять: в 1747 году Елизавета, например, утвердила новый устав для Академии Наук и Академии Художеств. В оде императрице по этому поводу «Радостные и благодарственные восклицания Муз Российских» Ломоносов прославлял императрицу за покровительство наукам и искусствам и тут же поминает добрым словом Петра Великого и науки, «божественные чистейшего ума плоды». Это уже не воспевание «ратных подвигов» грудного младенца, это – четко выраженная собственная позиция.
