«И много лет прошло уже с тех пор,
И много раз весна уж отцветала,
И многого, и многих уж не стало, —
Но помню я сердечный договор,
Но и теперь твержу я, как бывало, —
Потупя долу влажный взор:
«Цветёт однажды жизни май и безвозвратно!»
В письме одному из друзей, спустя полгода после гибели Андрея, у Ростопчиной вырвались такие слова:
«Я хочу бросить писать и сломать свое перо; цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось, эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу и подмечать, какое чувство или воспоминание в них отражено! Что свету до моих сочинений и мне до его мнения и вкуса!»
Пережив депрессию и нервный срыв, Евдокия Петровна снова взялась за перо. Она создаёт несравненные поэтические вещи, которые войдут в её посмертный (1859 г.) четырёхтомник произведений. Её произведения послед них лет отличались стремлением к чистой, облагораживающей любви, неприязнью к пошлым тривиальным отношениям, утверждением общечеловеческих ценностей.
Разночинцы, получавшие все больше места и влияния в литературе, восприняли её поэзию как выпад против реализма, В 1850-е годы Ростопчина почувствовала себя чужой среди непонятных ей «мнений и начал». Примкнув вначале к славянофилам, она вскоре порвала с ними, но не примкнула и к западникам.
«Вместо того, чтобы убояться сблизиться с этим миром, тогда только рождающимся у нас в России, я обратила на него внимание… Иду себе прямо своею дорогой и, вследствие моей близорукости, не вижу, не замечаю кислых физиономий: мне до них дела нет! Я-я!! Кто меня любит и жалеет – тому спасибо, кто бранится, особенно без причин, – тем – более чем презренье: невниманье!» – написала она позже Погодину.
В 1856 году вышло из печати двухтомное собрание её лирики, дополненное стихами, дожидавшимися свой поры. Уже перед смертью в 1857 году двухтомник был дополнен и переиздан. Но время Ростопчиной ушло. Она ещё кипит, не может смириться с этим. Но прорывается горькое: «Жрицей одинокой у алтаря пустого я стою…».
Пожалуй, единственным человеком, понявшим истинную природу её поэзии, в эти годы был Ф. И. Тютчев. В одной стихотворной строке он сумел дать сжатое определение всего её творчества: «То лирный звук, то женский вздох…»
Ненавистным «умникам-разночинцам» пишет в стихотворном обращении «Моим критикам»:
«Я разошлася с новым поколеньем,
Прочь от него идёт стезя моя.
Понятьями, душой и убежденьем
Принадлежу другому миру я!»
В 1856 году графине Ростопчиной исполнилось 45 лет. В Москву приехала Наталья Николаевна Пушкина-Ланская, встречалась со старыми знакомыми. Графиня Евдокия Петровна сама запросто заезжала к ним. Пушкина-Ланская вспоминала:
«Сегодня утром мы имели визит графини Ростопчиной, которая была так увлекательна в разговоре, что наш многочисленный кружок слушал ее раскрыв рты. Она уже больше не тоненькая… На ее вопрос: „Что же вы ничего мне не говорите, Натали, как вы меня находите“, у меня хватило только духу сказать: „Я нахожу, что вы очень поправились“. Она нам рассказала много интересного и рассказала очень хорошо».
Прекрасная Натали с возрастом, увы, не обрела ни ума, ни такта.
В 1858 году с уже умирающей сорокашестилетней Ростопчиной в Москве познакомился путешествовавший по России Александр Дюма-отец. В своих путевых заметках он записал:
«Она произвела на меня тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы… Разговор с очаровательной больною был увлекателен… Графиня пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев».
По просьбе Дюма Евдокия Петровна написала короткие воспоминания о Лермонтове и переслала их французскому романисту вместе с переводом стихотворения Пушкина «Во глубине сибирских руд». Дюма получил ее послание, когда Ростопчина уже скончалась.
«Я выполнила свои обязательства в отношении всех, кого сердцем любила», – сказала она перед смертью.
«Вы вспомните меня когда-нибудь… но поздно!
Когда в своих степях далёко буду я,
Когда надолго мы, навеки будем розно —
Тогда поймете вы и вспомните меня!»
Его стихов пленительная сладость
«…Одухотворив русскую поэзию романтическими элементами, он сделал ее доступною для общества, дал ей возможность развития, и без Жуковского мы не имели бы Пушкина».
В. Г. Белинский.
Первый русский поэт, стихи которого стали действительно народными – популярны они были ничуть не меньше (если не больше) появившихся позже стихов Пушкина, был наполовину… турком. Это общеизвестный факт, но если «арапские корни» Александра Сергеевича приобрели со временем какое-то почти мистическое значение, то столь же экзотические и куда более близкие турецкие корни Жуковского как-то остались незамеченными.
Матерью мальчика была взятая в плен в 1770 году, во время русско-турецкой войны турчанка Сальха. Существует как минимум две версии ее появления в доме тульского помещика Бунина. Согласно первой, Сальху привез один из крепостных-участников войны. По другим источникам, ее взял в плен майор К. Муфель и отдал на воспитание Бунину.
В России Сальха приняла православие и после крещения получила имя Елизавета Турчанинова. Сначала она была нянькой при младших Буниных, потом стала экономкой в доме. Сыну, рожденному от короткой связи с помещиком, грозила обычная участь подобных внебрачных детей. Однако ребенку сказочно повезло.
Перед рождением будущего поэта в 1783 году семью Бунина постигло горе: из одиннадцати человек детей в короткое время умерло шестеро. Убитая горем Мария Григорьевна Бунина решила взять в свою семью новорождённого и воспитать его как родного сына. Фамилию свою ребёнок получил от жившего в имении бедного белорусского дворянина Андрея Григорьевича Жуковского, который по просьбе Бунина стал крёстным отцом ребёнка и затем его усыновил.
Ребёнок был, как тогда повсеместно делалось, еще младенцем зачислен на службу в Астраханский гусарский полк и получил звание прапорщика, которое давало право на личное дворянство. В 1769 году 6-летний Жуковский был внесён в дворянскую родословную книгу Тульской губернии и получил грамоту на дворянское достоинство, которая позволила ему впоследствии получить прекрасное образование.
В семье Буниных заботились о Василии, как о родном ребенке, и недостатка в ласковом и заботливом отношении он не испытывал. Несмотря на это, мальчик тяжело переживал свое двойственное положение, и уже с юных лет мечтал как о чем-то несбыточном о семейном счастье, о близких, которые принадлежали бы ему «по праву». При этом практически никаких отношений со своей родной матерью не поддерживал – Сальха доживала свой век в одном из дальних поместий, где и умерла, всеми забытая, в 1811 году.
А четырнадцатилетний Жуковский поступил в 1797 году в Московский университетский благородный пансион и учился в нём четыре года. Юноша с особым усердием изучал рисование, словесность, историю, французский и немецкий языки и он скоро стал одним из первых учеников.
На втором году пребывания Жуковского в пансионе среди товарищей его, в числе которых были Дмитрий Дашков, Андрей и Александр Тургеневы, возникло особое литературное общество – Собрание, с официально утверждённым уставом. Первым председателем его стал Жуковский.
