Подкупив дюжину людей и задействовав представителей власти из других округов, Гробаст добился своего: Барона признали виновным и услали куда подальше. Для Осколопья это было что-то неслыханное.

Тюрьма в Осколопье была. Туда приходили те, кому хотелось перекинуться в картишки и посудачить. Стоит признать, что публика там была не слишком пышно разодетая. Но никто не мог припомнить случая, чтобы старина Брус, тюремщик, мешал кому-нибудь покинуть здание с зарешеченными окнами. Были, напротив, известны случаи, когда Брус пытался выставлять пьяниц и забулдыг без постоянного места жительства, которые чаяли обрести дом на тюремных нарах или попросту заходили на обед отведать дармовых щей.

Единственным в тюрьме охранником, вооруженным до зубов, был сторожевой пес Сруб, отличавшийся дружелюбным нравом и любовью к солнечным ваннам.

Гробаст позаботился о том, чтобы услать Барона подальше, туда, где бы его держали под семью замками.

Со времени подделки извещения о смерти Барона прошло лет двадцать, и в воображении своих сограждан он совершенно превратился в мифического героя.

Орсон ненавидел Гробаста и ненавидел его сыночка Бордо. У Бордо были бесцветные волосы, маленький нос и длинные руки. Он ходил по свинарнику, как тощая горилла, и пересчитывал поросят. Больше он ни на что не годился. Орсон говорил: «Неудивительно, что малец тронулся умом. Ведь его собственный папаша у него на глазах пришил его мать».

Наверное, не стоит упрекать Орсона за то, что он вырос таким злым. У него были причины не любить отчима, Бордо и всех прочих.

В мире было трое людей, которые вызывали у Орсона трепетную любовь. Во-первых, его отец. Барон был кумиром и героем для своего сына. Отважный, сильный, великодушный. Орсон плохо его помнил (по правде, Барон не много времени проводил с маленьким сыном), но воображение мальчика и слухи дорисовали все необходимые штрихи в героическом образе.

Во-вторых, Омма. Омма работала на ферме, когда Орсон был маленьким, и приглядывала за ним. Потом она куда-то делась, но воспоминания о ней Орсон лелеял и по сей день. У нее были мягкие руки, от них пахло лавандой и медом. Омма всегда улыбалась доброй и несколько озорной улыбкой. Рот был единственной частью лица Оммы, которую Орсон хорошо помнил, потому что он всегда смотрел на Омму снизу вверх и, кроме рта, больше ничего не видел.

Омма была единственным человеком в мире, проявлявшим к Орсону ласку. В его представлении она была совершенной женщиной. А так как воспоминания об Омме заканчивались в раннем детстве Орсона, хорошая женщина в его понимании должна была быть очень крупной и высокой, чтобы не сказать высоченной.

Наконец, третьим человеком, которому было отведено особое место в сердце Орсона, был Ландо, мальчик из церкви Святого Сибеллиуса. С раннего детства Ландо помогал толстяку священнику Полару с церковными делами: подметал, стряхивал пыль с подсвечников и икон, заменял свечи и раскуривал ладан.

Для любого жителя Осколопья Ландо был неотъемлемой частью церкви и религиозной жизни вообще. Кроткий и смиренный Ландо всем внушал благоговение. Он был похож на святого, сошедшего с иконы. Его безмятежный взор излучал благодать.

Орсон нечасто ходил в церковь. Но когда он туда приходил, он вел себя так, как подобает вести себя в церкви, а не так, как обычно ведут себя сыновья свинопасов. Исключительно уважение к Ландо заставляло Орсона испытывать, входя в дом Господа, смирение перед великим. И ходил Орсон в церковь именно для того, чтобы пережить очищение и смиренную безмятежность, которые внушало ему присутствие Ландо.

После того, что произошло в доме Софии, Захария был несколько сердит на Боло и не испытывал горячего желания поскорее снова с ним увидеться. Проснувшись поутру в родном доме, Захария решил поступить так: он пойдет проведает своего старого друга Марка, узнает от него все новости, а во второй половине дня пойдет к Боло, скажет, что только что проснулся, и узнает у него, как получить дядюшкино наследство. Потом нужно выяснить, куда теперь ходят пить порядочные люди, у которых золото не вываливается из карманов. Захария искренне надеялся, что это не тюрьма. Самогон старины Бруса он как-то пробовал и предпочел бы этот эпизод забыть, как кошмарный сон.

Составив план на день, Захария всегда чувствовал себя свободнее. Стоит признать, что его список дел на день нередко заканчивался походом в питейное заведение, и порой он рассуждал, что, вообще-то, неважно, в каком порядке делать дела, и направлялся в рюмочную первым делом, которое частенько перерастало в последнее. Но не сегодня. В этот раз Захария был настроен серьезно.

Марк работал в аптеке. Туда Захария и направился. Марк всегда был его лучшим другом. Вместе они пережили самый неприятный эпизод в жизни Захарии – тот самый, после которого он начал бояться птиц. Эту антипатию они с Марком разделяли, и поэтому Захария имел основания надеяться на большее понимание со стороны Марка, чем то, что проявил Боло, который даже не предупредил, в какой ад он везет Захарию.

Когда Захария уезжал из Осколопья, Марк был в учениках у доктора Крадова. Крадов был, бесспорно, сумасшедшим, но кое-что смыслил в ядах, сушеных лягушках и средствах от головной боли.

Захария открыл дверь аптеки, и затрезвонил маленький серебряный колокольчик. Колокольчик должен был оповестить аптекаря, занятого изготовлением новых лекарств в задней комнате, о том, что пришел посетитель.

Но аптекарь сидел у кассового аппарата и читал газету, потягивая грушевый компот. На звон колокольчика аптекарь не обратил ни малейшего внимания.

Как только Захария вошел, он ощутил резкий запах цветочной настойки, наверное, предназначенной возвращать мертвецов на этот свет одним только запахом. Захария сразу почувствовал, что ему необходимо заболеть: здоровый организм не мог позволить себе вдыхать такого. Захария так переволновался, что громко чихнул.

– Что, простыл, братец? – послышался презрительно-сочувственный и вместе с тем какой-то сонный голос Марка. Он наконец поднял глаза, чтобы посмотреть на раннего покупателя, и чуть не опрокинул компот от изумления. – Мой Бог, Захария! Мой мальчик! – Он перемахнул через стойку с прытью, которой едва ли можно было ожидать, взглянув на его сонную фигуру, и принялся теребить Захарию. – Вот уж кого я не ожидал увидеть! Я бы меньше удивился, войди сюда твой покойный дядюшка, вернувшийся с того света за еженедельной порцией порошка.

– Боло не сказал тебе, что я приезжаю?

– Нет! Какое там, этот шельмец мне уже давно ничего не говорит. Даже когда у него заболели зубы, он послал за ландышевой настойкой Престона.

– Это меня не удивляет. Если бы у меня болели зубы, я бы тоже чувствовал себя вправе отослать Престона куда подальше. Ну ладно, налей мне какой-нибудь дряни и рассказывай, что у вас тут творится.

– Компот из груш что-то скис, так что попробуй вот этого.

Марк налил Захарии мутной жидкости, успокаивавшей боль в горле, забивавшей нос и заволакивавшей глаза темноватой пленкой, как солнцезащитные очки.

– Так ты говоришь, это ты свел несчастного дядю Чиста в могилу?

– Нет, Захария. Дело обстоит так: я сменил доктора Крадова на его посту раньше, чем следовало бы, но я был вынужден это сделать: старик совсем спятил. Он отсыпал крысиный яд тем, кто просил что-нибудь от кашля. Он продавал мышьяк вместо средства от бессонницы. Захария! Я не назову себя хорошим лекарем, – разговаривая с Захарией, Марк большой ложкой вылавливал груши, плававшие в компоте, и делал это с таким азартом, что Захария усомнился в его несвежести. – Я часто путаю ингредиенты и пропорции. И я готов повторить это под присягой в суде! Но Бог свидетель, обстоятельства поставили меня в это положение, не я сам.