Почувствовав смятение Гретхен, Пауль неуверенно сделал шаг ей навстречу, пытаясь обнять дочку, но остановился – устыдился запаха своего немытого несколько дней тела и перегара.

– Прости меня, Гретхен, я не имел права так распускаться, даже по причине самого страшного горя. Дай мне несколько часов, чтобы привести себя в порядок. Я сам заеду к тебе вечером.

Кивнув, она выбежала от него, села в свой «Mercedes-Benz» и уехала.

Гретхен долго петляла улочками города. Слёзы душили её. Ей некуда было податься, её никто не ждал, и она просто хотела забыться.

Наконец, она остановилась на центральной площади, которая в этот час была пустынной. Сев за столик открытого кафе, она заказала себе чай. Есть не хотелось. На клумбе, громко переговариваясь, работали темнокожие женщины, они пропалывали цветы. Их разговор был оживлённым. Гретхен отчасти понимала местный диалект. Они обсуждали своих мужчин. И, надо сказать, допускали при этом немало острых словечек. Невольно заулыбавшись, Гретхен попросила себе ещё чаю и два бутерброда с ветчиной.

– Надо бы съездить куда-нибудь на отдых, в Европу, например. А то здесь я могу вконец засмурнеть.

Выбритый, наутюженный, надушенный, как на свадьбу, Пауль ровно в девятнадцать часов прибыл на своём рабочем «Volkswagen» к особняку дочери. Её давешний неожиданный визит, словно удар по голове, привёл его в чувства. Он и сам диву давался: как можно так себя распускать?! Жёсткая дисциплина и требовательность не только к другим, но и к себе составляли его жизненное кредо. И, нарушив правила, он чувствовал себя, словно размагниченная батарея.

Но, слово офицера, он не поддастся больше презренным людским слабостям! Не такой он закалки человек!

Гретхен сидела на веранде среди горшков с благоухающими петуньями – розовыми, фиолетовыми, белыми – сама, как прекрасный нежный цветок. Аромат петуний был нежно-пристальным, сбивающим с толку. Но Пауля в очередной раз насторожила бледность дочери. Перед ним сидела молодая, но уже достаточно страдавшая в жизни взрослая женщина. Совсем не та крепкая, румяная, беззаботная девушка, какой была Гретхен всего несколько месяцев тому назад.

– Неужели, время так неумолимо? И время ли виновато? А если время, то от чего же зависит быстрота его бега? – Невольно спросил он себя.

– Садись, папа, я хочу с тобой поговорить, – Гретхен жестом дала понять толстой добродушной на вид служанке уйти, – да, Роза, принеси-ка нам чаю с твоим фирменным пирогом.

Роза заулыбалась ямочками на толстых щеках. Ей была приятна похвала строгой хозяйки.

Помолчав несколько минут, пока Роза разливала чай, Гретхен после её ухода решилась, наконец, на откровенный с отцом разговор.

– Папа, я должна тебе рассказать о моей болезни. Нет-нет, – она поспешила успокоить переменившегося в лице Пауля, – анализы хорошие, и врачи уверяют, что опасности нет. Тем не менее, я настолько слаба, что иногда не могу встать с постели утром. Я перестала ходить в спортзал – там я быстро устаю и не получаю больше удовольствия от физических нагрузок. Я не нравлюсь себе в зеркале. Посмотри сам на моё измождённое лицо. Я не знаю: болезнь это, или скорый конец, но предчувствия у меня нехорошие, – она остановилась, чтобы перевести дух. Но Пауль не дал ей продолжить, он рухнул ей в ноги, схватил дочь за руку и зарыдал.

В этом плаче была безысходная горечь, но Гретхен почему-то стало не по себе. Воспитанная в семье истинного наци, она признавала слёзы за непростительную слабость и относилась к сентиментальным, или просто расчувствовавшимся людям с неприязнью. Почти как к неполноценным.

– Да что с тобой, отец?! – Она брезгливо отдёрнула руку. – Я ещё пока не умираю! Прекрати сейчас же!

Опомнившись, Пауль остановил рыдания и после нескольких судорожных всхлипов взял себя в руки.

– Я не знаю, что со мной, Гретхен. Это смерть матери, видно, так на меня повлияла. Но, обещаю, я не поддамся больше слабости. И пьяным ты меня тоже никогда не увидишь.

– Слава Богу, – она всё ещё посматривала на отца с недоверием, – так вот, хочу продолжить: я намерена в самое ближайшее время начать долгое путешествие в Европу. Почему долгое? Чтобы излечиться окончательно, либо, чтобы как можно больше впечатлений захватить перед смертью, если уж она неминуема, – она сделала вид, что не заметила, как задрожали губы отца, – я плохо знаю ту часть света, ведь я была совсем маленькой, когда мы сюда уехали. Что бы ты мне рекомендовал? Какие страны, курорты? И какие твои впечатления, личные? Они меня интересуют больше, чем прописные хрестоматийные истины.

Польщенный, Пауль, сделав несколько глотков остывшего чаю, стал рассказывать дочери о том, что знал. Он поведал её о прекрасной Италии, о богатейшем вкладе этой страны в мировую культуру, о Греции, не уступавшей ей в этом. Об изысканности французской кухни и утончённости, особом вкусе французов. О безбрежных жёлтых пустынях Египта и тайнах его пирамид. О заснеженных просторах восточной Европы и загадочной славянской душе.

Но Гретхен прервала его затянувшийся рассказ. Поморщившись (а ведь он и в правду становится сентиментальным), она сказала:

– Видишь ли, папа, не хочу тебя обидеть, но все люди так ли, иначе друг на друга похожи. Это моё твёрдое убеждение. Никаких особых различий в их культурах и в них самих с оглядкой на их национальность я не замечаю. Ну, разве что немцы – особое племя. И в том, что нас погнали в своё время из России под зад, виновато было и сумасшедшее руководство рейха, и ужасные морозы, свалившиеся совершенно непредвиденно.

Она так и казала: нас. Ох молодец, он обожал свою дочь!

– Поэтому больше всего я хотела бы побывать на нашей с тобой великой Родине. Как часто мне снятся вишнёвые сады на юге Германии, склоны Шварцвальда и пешие прогулки возле Боденского озера. Плавные воды Рейна и такие же плавные песни и хороводы нарядных людей на его берегах. Потерять столько народу во Второй мировой! Бросить вызов всему миру! И так быстро восстановиться после войны. Мы принадлежим поистине к великой нации. Я хочу увидеть свою землю и свой народ.

– Но будь осторожной дочка, не забывай, что мы бежали оттуда, и я изменил нашу фамилию и все документы. Не приведи Бог, если это вскроется.

– Не бойся, отец. Я буду осторожна.

На следующий день после вечеринки в кафе Мариетта бежала на работу, как на праздник. С утра она долго причесывалась перед зеркалом и отметила, что глаза её блестят, как когда-то давно, ещё до встречи с Энрике, а на гладком лице появился румянец. Это было новое лицо, оно сменило недовольную, разочарованную, а порой и злобную гримасу, которой она отпугивала от себя людей в последнее время.

Сев на рабочее место, она прилежней и быстрей, чем обычно принялась скручивать сигары, не обращая внимания на щебетанье подружек и их пытливые, порой бестактные вопросы.

День прошёл быстро. Вечером, выходя с фабрики, она увидела поджидавшего её Кресса, и сердце её наполнилось радостью.

Они долго гуляли по набережной. Ей не хотелось опять в кафе, где так много шуму.

Кресс рассказывал ей о родителях, о бабушках и дедушках, об их сёстрах, братьях, о своих племянниках, – он отлично знал всю родословную и дружил с самой отдалённой роднёй, многие из которой и сейчас жили в Западной Европе.

Сгущались сумерки. Город благоухал ароматами ночных цветов – мерцающими белым в темноте зелени – и крепкого кофе из окон домов. По улицам плыли звуки чувственной музыки, их мотивы переплетались, создавая не очень стройную, но красивую полифонию. Естественную, как сама жизнь. Или любовь.

– А ведь я на днях улетаю в отпуск, – Кресс на минуту задумался, потом продолжил, – ведь я никогда не был на родине своих предков, в Голландии. А она мне так часто снится в последнее время, словно зовёт.

– Как на днях? Когда? Очень скоро? – Мариетта чуть не заплакала, настолько неожиданной и неприятной показалась ей эта новость.