– Судя по тому, что вы рассказываете, складывается впечатление, что мой отец был настоящим монстром.

– Ну, наверное, это неправильное впечатление. Хотя, признаться, иногда мне так действительно казалось. Но казаться переставало, когда мы изредка выбирались в свет. Не думаю, что в то время нравы были принципиально лучше. Я даже так скажу: не было плохих и хороших, были неудачники и те, кто добивался своего. Остальное не имело значения. Победителей не судят, и не так уж важно, где и над кем ты одержал победу.

– Странно это слышать. Обычно ведь люди в возрасте хвалят время своей юности.

– Ну, здесь нельзя сравнивать. К тому же я совершенно не знаю нравов современной молодежи. Я долго думал, что людей моего поколения следует вычеркнуть из списка существ, способных на какое-нибудь нравственное решение, но сейчас мне всё это видится в ином свете. По большей части всё то, что они делали, было никому не нужно, даже им самим. А жизнь других не имела для них никакой цены не потому, что они сплошь были эгоистами (хотя, чего скрывать-то, были и такие), а потому, что они и своей собственной жизни не умели ценить. В каком-то смысле этой жизни и вовсе не было: человек ведь жив только тогда, когда выступает как личность, как источник решения, действия, поступка. Ну, а в противном случае, существует в большей степени не человек, а нечто, что действует через него. Вот пока это нечто действовало, люди друг друга и не ценили. Они, в большинстве своём, служили только оберткой или, лучше сказать, полупроводниками для каких-то нечеловекоразмерных идей: от моды, до идеологии. Причём, полупроводниками именно потому, что иной раз какая-то часть их души, ещё не полностью пластмассовая, бунтовала, делая их поведение шизофреничным с точки зрения стороннего наблюдателя. Но всё как всегда было проще: чаще всего этот, так скажем, бунт, выливался в какое-то смутное стремление к разрушению или смерти. Может быть, он не был особенно поэтичным, но бывал по-настоящему трагичным и результативным.

– Вы очень туманно говорите.

– Извини, дурацкая привычка. Я, знаешь, привык формулировать мысли сам для себя, мне редко перепадает удовольствие общаться с людьми не по работе. Ну, в общем, это всё лирика. Тут дело в том, что люди смутно, но настойчиво ощущали где-то в глубине души ноющую боль из-за бессмысленности жизни. И эту боль они пытались заглушить чем-то посторонним, пока, наконец, их попытки не переходили определенный количественный рубеж, после которого натурально выбивало пробки. Так что нет, монстром твой отец не был, однако было у него и свое определённое отличие от многих его товарищей. Хотя, может быть, это только у меня складывалось такое ощущение. Дело было в определенной сознательности и осознанности его выбора. Он утверждал, что отдает отчёт в каждом своём действии, но мы, конечно, не хотели этому верить.

– Это разве существенное отличие?

– Что? – его вопрос сбил меня с толку. – Нет, конечно, нет! Каждый, наверное, уверен, что он в полной мере сознает, что делает. Тут более тонкая деталь: у меня возникало ощущение, что твой отец доволен своей жизнью. Видишь ли, я всю жизнь думал об этом и так не смог побороть своих сомнений. Мне хочется верить, что человек всего лишь жертва обстоятельств, но твой отец был опровержением этой мысли. Вряд ли нашёлся бы кто-нибудь, кто мог бы сказать, что твой отец плыл по течению, искал легкий путь и вообще ничему не противился в своей жизни. Напротив, он как раз и был тем самым победителем, человеком, который мог бы достичь всего, чего бы ни пожелал. Проблема-то и заключалась в том, что он не был как все. Знаешь, меня жизнь постоянно сталкивала с толковыми людьми: у меня был один знакомый со школы – толковый парень. Он всю жизнь хотел уехать жить в Штаты, так вот, он нашёл студенческую программу по обмену, поехал после второго курса и не вернулся. Женился, получил вид на жительство, ну и так далее. Не знаю, как он там сейчас, мы с ним ещё в университете перестали поддерживать связь. Но он добился своего, нашёл способ применить свой талант именно там, где он больше всего был нужен. И знаешь, я за него не беспокоюсь, уверен, он справится. А с твоим отцом было с точностью да наоборот: он был очень талантливый и пробивной человек, самородок, но ему ничего не хотелось. Ну, ты, главное, пойми меня правильно, не просто не хотелось, а не было никаких целей. Наверное, эту пустоту в душе он и замещал своим образом жизни. Причём, чем дольше я в него вглядывался, тем сильнее понимал, что это не было мальчишеством, не было никакой травмой или болезнью, он казался вполне самодостаточным человеком, уверенным и вменяемым.

– Что-то вы по-прежнему темните, – Матвей опустил голову. – Во всяком случае, я с ваших слов ничего понять не могу.

– Извини, не просто мне подобрать нужные слова. Но если ты потерпишь чуть-чуть, я постараюсь, хорошо?

Матвей кивнул.

– Дурное дело не хитрое, – начал я с трудом. – Дело в том, что потребительское отношение к человеку не редкость, увы. И конкретно у твоего отца это проявлялось в его слабости к женскому полу.

Матвей посмотрел на меня исподлобья.

– Хорошо-хорошо, – прервался я, – не в слабости, а в том, что он легко заводил отношения с девушками, не предполагая за этими отношениями никакого будущего. И это при его облике и манере держаться в обществе, было, как мне кажется, очень жестокой формой существования. Многие девушки были от него без ума, а он, скажем прямо, без зазрения совести этим пользовался. И в обществе при этом слыл успешным человеком. Ты не подумай, я говорю так не потому, что хочу побрюзжать, или осудить кого-нибудь, по этим правилам живет большая часть молодежи, и мне не было до этого дела, пока это не коснулось твоей мамы. При этом я говорю о монструозности Пинегина только по одной причине: он, по его словам, в полной мере понимал, что делает. Ну, во всяком случае, мне так казалось. Мы лишь однажды с ним об этого говорили, я был слишком пьяный, чтобы удержать язык за зубами, да и он был достаточно хорош, чтобы поддержать мой душевный порыв. Он тогда ответил мне, что поступает с людьми так, как они хотят, не больше и ни меньше. И что эти девушки, с которыми он проводит время, на самом деле, ничего серьёзного от него не ждут. И его кажущаяся разнузданность на самом деле под контролем – это только попытка скрасить смертную скуку и ничего более. Более того, он не всегда поступает, как последняя сволочь и, подходя, к той или иной девушке, говорит ей достаточно, чтобы она понимала, с кем имеет дело. В общем, он сказал мне, что он всем своим любовницам говорил прямо, что их отношения для него ничего не стоят. Почему эти девушки его терпели? Тут мы с ним разошлись во мнениях. Он уверял меня, что им просто не нужны серьёзные отношения, а я настаивал на том, что либо он их плохо информирует, либо они ему не верят. Разбитые сердца, наверное, есть на каждом факультете, но в наш университет поступало столько человек, что расслышать чье-то недовольство было просто невозможно.

– Мне кажется, вы его демонизируете, – недоверчиво заговорил Матвей, – сомневаюсь, что когда-нибудь люди относились друг к другу иначе.

– Ну, я об этом спорить не стану, не люблю философских споров, отвечу только, что не согласен с этой точкой зрения. А по существу скажу, что люди обычно ведут себя гораздо сдержаннее. В большинстве случаев мы видим не столько распущенность, сколько отсутствие воспитания и элементарной культуры. Вступая в какие-то отношения, в большинстве своем люди всё же на что-то надеются.

– Вы наивны.

– Может быть. Очень может быть. Но эта наивность подтверждается хотя бы тем, что люди до сих пор женятся.

– Но и разводятся.

– Да, разводятся, но в брак всё-таки вступают. Не спорю, есть и такие, кто, вступая в брак, заранее знает, что он не будет хранить верность своей супруге, но мне кажется, это скорее исключение, чем правило.

Матвей хотел возразить, но я не дал ему вставить слово, прекрасно понимая, что он хочет сказать: