– А Женька не будет, она не проголодалась. Правда же, дочь?

– Папа, я есть хочу.

– Есть? Хочешь есть? А почему я не знаю? – Скороходов начинает суетиться, листает меню, лихорадочно ища самое дешевое блюдо. – Давай я тебе суп закажу. Хочешь супу? Вот, за шесть евро, очень даже хорошо.

– Не хочу суп. Хочу то же, что и они.

– Нет, нам, пожалуйста, кремово-сливочный суп и стакан минеральной воды.

– Это все? – подчеркнуто равнодушно интересуется официант и, слегка поклонившись, удаляется.

– А мне здесь нравится, – довольно произносит Огородов и выразительно смотрит на жену, – сейчас пивка выпьем, расслабимся…

– И не говори, Кирилл, жду не дождусь, – положив руки на стол, задумчиво тянет Гроссман. Рассматривает Скороходова, как подопытного кролика.

– А вы что же, Валерий Евгеньевич, скромничаете с пивом?

– Дождитесь парома, Иван Степанович, там будет пива – просто залиться. Я специально заказал билеты с пивными купонами: пей – не хочу.

– Не хочу ждать парома. Я сейчас хочу выпить пива. И выпью.

– Не сомневаюсь, – вертит плешивой головой Скороходов, делая вид, будто что-то ищет в сумке, но безрезультатно. – И куда я свои очки положил, ума не приложу.

– А зачем они вам, Валерий Евгеньевич? Меню читать, что ли? – язвит Гроссман, а Огородов старается скрыть злую радость, наблюдая за суетой патентованного лгуна.

По соседству с ними сидит смешная пара: лысый мужчина в брючной паре и голубой рубашке, с брильянтовым кольцом на мизинце правой руки, и женщина с уставшим лицом. Они тоже русские, вкушающие хлебосольство Таллина. Из короткого разговора с ними выясняется, что они из Хельсинки, живут в Финляндии и здесь первый раз: приплыли на пароме.

– Чем занимаетесь в Финляндии? – лениво интересуется Гроссман.

– Мы порноактеры, – спокойно отвечает рубашка с бриллиантом, словно в этом нет ничего необыкновенного, – здесь отдыхаем, на каникулах.

– Никогда не думал, что люди вашего круга встречаются с обычными людьми, – удивляется Гроссман. – А это тяжело – быть порноактером?

– Да нет, не очень. Мы вообще планируем с женой начать самим снимать. Хотим свою студию открыть.

– А это сложно?

– Да нет, нужно только свет хорошо выставлять и уметь снимать крупные планы.

– Нет, честно, никогда не думал, что вот так, запросто, увижусь с теми, кто живет в каком-то нереальном мире: где самые постыдные страсти и желания людей обретают физическое воплощение.

– Да нет, в нашей профессии мало пафоса. Нужно просто иметь хорошее, безукоризненное тело. И уметь им работать.

Приносят еду и пиво. На время разговоры прерваны, все заняты: жуют и выпивают. Один Скороходов делает вид, что ему ничего не хочется, крутится, прихлебывает из кружки, суетится лицом и руками.

Гроссман ест и думает: «Хорошо бы их спросить: что они чувствуют, когда их снимают? И какие фильмы они обычно смотрят? Ходят ли они в кинотеатры, как все? Как вообще живут? А от секса получают удовольствие? О чем думают, когда часами совокупляются? Способны ли на любовь? Что вообще для них значит слово „любовь“? А для меня? А может, мне сняться в порнофильме? Нет, не хочу, это слишком скучно. Интересно, а порнография может быть искусством? И где та грань, что отделяет ее от искусства? И почему об этом у нас стыдятся говорить?»

– Ну, как пиво? – спрашивает он Огородова.

– Великолепно, Иван Степанович, просто великолепно. Что скажете, Валерий Евгеньевич?

– Ничего так, – уклончиво отвечает Скороходов, стараясь сделать вид, что ему это неинтересно, – но я думаю, что на пароме пиво будет лучше.

– Думаете? – щурится Огородов.

– Обещаю. Будет лучше.

– А они молодцы, за двадцать лет сумели избавиться от наследия совка: и не скажешь, что когда-то были частью Совдепии, – замечает Гроссман, доедая заказанные свиные потроха.

– Они всегда были не до конца осовечены, вспомните Довлатова. Это его места обитания.

– Вы так сказали, Валерий Евгеньевич, словно Довлатов – это название породы людей, что здесь живут.

– Пожалуй, вы правы, Иван Степанович. Именно так – особая порода людей. Они, эти люди, уже вымерли, а тогда здесь обитали. Собственно, все его рассказы о себе подобных.

– Неудачниках?

– Талантливых неудачниках, гениальных!

– Ах, бросьте. Неужели вы полагаете, будто он просто описывал то, что видел, ничего не выдумывая? Я вам как автор говорю: любая литература – это вымысел и еще раз вымысел. Иначе каждый дневник считался бы литературой.

– Так и считается. Возьмите, к примеру, мемуары Шпеера – разве это не литература. Послушайте только, как они начинаются: «Предки мои либо были швабами, либо происходили от бедных витервальдских крестьян, часть их переехала из Силезии и Вестфалии, и все они принадлежали к великой армии людей, живущих тихо и неприметно. За один разве что исключением: рейхсмаршал граф Фридрих Папингений совместно с моей незамужней прародительницей Хумелин произвел на свет восемь сыновей». А? Каково начало. Прям какие-то «Будденброки» Томаса Манна.

– Да, начало хорошее, ничего не скажешь. Но все равно без вранья нет литературы. Как говорил покойный Гаспаров, «Вдохновение нисходит на конкретного человека – на автора. Появляется автор, но исчезает бог». Понимаете – бог исчезает! Но если нет бога, а есть только я, автор, то и нет никакой реальности, а есть лишь мои фантазии. Согласитесь?

– Ты умствуешь о том, чего не знаешь, – возражает ему Огородов, отпивая изрядный глоток пива из кружки, – нельзя отрицать бога, если ты православный.

– А я и не отрицаю, я о другом говорю.

– О чем же?

– Здесь лучше всего процитировать Тэффи.

– Кого, кого?

– Ну, Лохвицкую.

– Что за еврейка, почему не знаю?

– Она не еврейка, она русская дворянка, а Тэффи – ее творческий псевдоним.

– Ну и что она говорила такого, что нам необходимо знать?

– Вот так и мы, писатели, «подражатели Бога» в Его творческой работе, мы создаем миры и людей и определяем их судьбы, порой несправедливые и жестокие. Почему поступаем так, а не иначе, не знаем. И иначе поступить не можем.

– Это ты сам придумал или процитировал?

– Догадайся с трех раз.

Они продолжают пить и есть.

– Все-таки хорошо живут эстонцы, судя по этой еде и пиву. А все почему? Истребили всякое упоминание о Ленине в своей стране. Вот когда у нас снесут все памятники Ленину, переименуют улицы, а его мощи сожгут и выстрелят пеплом из пушки в сторону Запада, тогда только мы начнем нормально жить.

– Вот так просто – снести памятники, и сразу жизнь наладится? – зло скалится Скороходов. – И больше ничего не надо?

– Именно, Валерий Евгеньевич, именно! Не ослышались. Ведь до сих пор нами правят те же уроды, что были у власти и при совке, и исповедуют те же ценности. Они ведь могут только разрушать и отнимать, делить, но никак не создавать.

– Бросьте, Иван Степанович. Местные тоже ничего не производят. У них нет никакой промышленности.

– А зачем им она, если они живут сельским хозяйством, плодами рук своих. Туризмом. Им больше ничего не нужно.

– А как же станкостроение? Нет его – и страну не будут уважать. Что же это за страна? Так, недоразумение. Никакой национальной идеи.

– Давайте сменим тему, – предлагает Маргарита, робко глядя на мужа, – хотя бы здесь не будем говорить о политике.

– Тогда давайте о любви, – предлагает Гроссман. – Как говорил товарищ Мао, еда так же важна для людей, как и небеса. А любовь, как насморк, требует лечения. Не так ли?

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Огородов.

– Да ничего, просто у меня есть идея одной художественной инсталляции совсем в стиле актуального искусства. Хочешь, расскажу?

– Валяй.

– Ну, представь себе зал, весь заполненный экранами, на которых совокупляются молодые и старые, черные и белые, азиаты и европейцы, животные и люди, и все это под музыку Генри Миллера из кинофильма «Серенада солнечной долины»…