– Все украли, ничего своего нет, – уверенно обрывает его Гроссман и пристально смотрит на Огородова. – Вот скажи, профессор, есть у нас хорошие станки или же все они – плохие копии западных?

– Сам знаешь, что мы не делаем станки, можем только копировать, – почти обиженно отвечает Огородов, стараясь не смотреть в глаза Гроссману.

– Вот то-то, – самодовольно констатирует Гроссман. – Посмотрите, в каком вагоне мы едем за границу. Ведь это же лицо нашего государства. Вот я Россию люблю, понимаете! А вот это уродливое, неухоженное лицо из нашего советского прошлого не люблю. Понимаете? Получается глядя на этот вагон, что мы все еще живем в стране, которой нет. Как так может быть? Нет, честное слово, это меня бесит. Почему здесь до сих пор ставят на посредственность? Почему?

– Зато Россия – последняя страна, в которой еще верят в бога, – мягко и твердо, как неразумному ребенку, ему выговаривает жена Огородова, чье лицо неожиданно выныривает из сумрака купе в тусклый свет.

– Ты так думаешь? – морщится Гроссман.

– Я уверена, – подтверждает Маргарита. – Через нас весь мир спасется. Все остальные лишь делают вид, что верят, а на самом деле живут во грехе. Так наш батюшка Николай говорит.

– Ты ему веришь? – удивляется Гроссман.

– Верю, – отвечает Маргарита, – он человек духоносный.

– Да, Иван Степанович, – поддерживает жену Огородов, – он ведь не простой батюшка, а доктор физико-математических наук. До рукоположения в Бауманском преподавал. Ритка с ним не раз консультировалась по теме своей диссертации, когда готовилась к защите. Я ему тоже верю. Ведь весь Запад живет во грехе. Разве не так? Посмотри, что в Европе или Америке делается: голубые правят бал, диктуя всем остальным нормы поведения. Разве не так?

– Не буду спорить, Кирилл, – неожиданно сникает Гроссман, снова чувствуя опьянение, – как быстро смеркается. Благодаря экспериментам со временем у нас теперь все время ночь. Господи, не страна, а один большой эксперимент. Я, с вашего разрешения, ложусь спать. Прошу простить меня за излишнюю резкость.

Он разувается и медленно залезает на верхнюю полку. Теперь ему никто не мешает начать сочинять новую книгу, но он устал и хочет спать. Внизу активно журчит Скороходов, развивая очередную тему для беседы: теперь он обсуждает, что такое «железнодорожная вода» и кто это выражение придумал.

Гроссман закрывает глаза и оказывается в глубокой темноте. Его мозг превратился в махровое полотенце, которым обернута голова: приятное и пушистое на ощупь, – его сознание уже где-то снаружи, вне тела. Он слышит голос, который говорит:

«Искусство жить заключается в умении покоряться своей судьбе. Наша жизнь похожа на огромное колесо с ножами возмездия вместо спиц, которое непрерывно крутится в одну и ту же сторону. То, что мы совершаем, неминуемо отражается на ходе колеса, оно движется то быстрей, то медленней, и абсолютное безумие – пытаться противостоять судьбе или пытаться повернуть колесо вспять. Оборот колеса судьбы неминуемо совершится, а обстоятельства и рок кармы просто рассекут и уничтожат вас, пытающихся противостоять судьбе. Наилучший способ, который изобрело человечество, – это чутко прислушиваться к самому себе и следить за знаками, которые появляются на жизненном пути».

«Кто это?» – спрашивает себя Гроссман и нисколько не удивляется, слыша в ответ:

«Это я, твоя совесть. Твой ангел-хранитель».

«А ты есть?» – интересуется Гроссман.

«Ты же меня слышишь, следовательно, я есть. Один китайский прозаик высказал догадку, что единорог в силу своей необычности может остаться незамеченным. Глаза видят лишь то, что привыкли видеть. Когда-то, когда ты был маленьким, мы часто с тобой беседовали, играли. Тебе нравилось. Но ты все забыл».

«Ты просто порождение моей алкогольной галлюцинации. Но продолжай, любопытно поговорить с умным человеком: у меня такое ощущение, что тебе есть что сказать. Я не люблю сюрреалистов, но встретиться с собственным бессознательным всегда приятно».

«Значит, ты по-прежнему отказываешься верить в мое существование, несмотря на то что ведешь беседу со мной?»

«Ну, я культурный человек, как-то невежливо не отвечать посланнику самого Бога, хотя я, если честно, я уже давно ни во что не верю».

«Всякий культурный человек – теолог, а чтобы стать им, друг мой, необходимо уверовать».

«Ты знаешь, для меня это очень сложно. К пятидесяти годам внутри накапливаются ненависть, ирония, глупость и многочисленные истории. К сожалению, для веры места уже не остается».

«Просто человек мало-помалу принимает обличье своей судьбы, сливаясь воедино со своими обстоятельствами. Разве не так?»

«Наверное. Тебе виднее, ты же у нас божественная сила любви».

«Не юродствуй. Самоирония тебе сейчас не поможет. Ведь ты же так и не состоялся к своим пятидесяти годам. И ты это знаешь».

«Ну и что, ведь я же все равно не могу ничего изменить, ты сам мне об этом заявил в самом начале разговора».

«Но ты же хочешь. Именно поэтому и пишешь книги, а точнее, пытаешься писать. Но у тебя не получается».

«Но почему? Если ты и правда от Господа, то помоги мне».

«В этом деле помочь себе можешь только ты сам. Хорошие книги пишутся или же от скуки, или же от полного непонимания другими людьми. Как последний шанс быть услышанным и… возможно, понятым. Это твоя же мысль, помнишь?»

«Самая лучшая мысль – это мысль на кончике пера, не успевшая еще соскочить на бумагу. Когда я обдумываю свои вещи, они мне кажутся такими глубокими, тонкими, интересными. Но когда я облачаю замысел в слова, то получается посредственная проза: огонь и жар куда-то исчезают, остаются одни головешки сюжетов, смысл которых я и сам не понимаю. Чего уж говорить о других. Хотя, например, мой „Дневник гитлерюнге“ мне нравится. В нем я ясно изложил свое отношение к своему народу».

«А что будешь делать теперь?»

«Ну, ты же знаешь. До этого путешествия я накидал синопсис романа про отца Арсения. Хотел написать злую вещь на актуальную тему, чтобы прославиться. Но как это сделать, ума не приложу».

«Хочешь стать демиургом?»

«А можно?»

«Почему нет? Представь, как ты пишешь книгу во сне. Ведь во сне ты можешь позволить себе все, не правда ли?»

«И как мне это сделать?»

«Представь, что ты просыпаешься в акустическом коконе Колосова, который ты описывал в „Адрастее“. Попробуй через него пробраться в мир своего заштатного демиурга. Тогда ты окажешься вне сюжета, персонажем которого являешься. А уже на свободе попробуй написать книгу так, как если бы ее писал сам Господь Бог».

«Хорошая идея, я бы сам об этом не догадался».

«Конечно, ты же все-таки человек и не знаешь, как устроен этот мир, в отличие от меня».

«Ну ты, это, особо не задавайся. Все-таки ты часть моего воображения».

«Если тебе так легче примириться с фактом моего существования, то продолжай считать меня своим ангелом-хранителем».

«Итак, просто открыть глаза и вылезти в его комнату?»

«Ага, нет ничего проще. Попробуй. На раз, два, три».

«А почему бы и нет. Раз, два, три».

Гроссман открывает глаза и видит лишь непроглядную черноту. Он находится внутри какого-то мягкого на ощупь пространства, словно лежит на дне полого шара. Малейшее движение тела сотрясает стенки шара. Гроссман пытается встать, но материя под нагрузкой его тела деформируется, и он падает в ватную, упругую, мягкую темноту. Он садится на четвереньки и осторожно ощупывает стенки вокруг. Находит отверстие, прикрытое материей, и через него вываливается в комнату, точь-в-точь такую, которую он описывал в своем первом романе.

Кокон, из которого он выпал, подвешен к потолку и не касается пола. В комнате пахнет красками, скипидаром и живописным лаком. Запахи напоминают Гроссману его художественную юность. В комнате помимо кокона только стол и стул. Стол с одной стороны заставлен стеклянными флаконами льняного масла, скипидара, пихтового лака и растворителя, а с другой стороны завален книгами и тетрадями. Все тетрадки общие, из его детства.