Она споткнулась о корень, поднялась и слепо бросилась дальше. Бежать было некуда, но она не останавливалась. Хруст листвы позади становился все громче – ведь мужчины бегают быстрее. Даже если добежать до опушки, там лишь будет еще больше солдат, готовых открыть по ней стрельбу, но еще несколько мгновений жизни – драгоценны. Только их слишком мало. Возможности спастись не было никакой, разве что сделаться одним из деревьев. Она бы с радостью рассталась со своим телом, со всей полнотой ощущений, чтобы превратиться в дерево, замереть в смиренном древесном существовании, стать приютом для пауков с муравьями. И чтобы солдаты прислонили ружья к ее стволу, ища сигареты у себя по карманам. Они бы с легким разочарованием пожимали плечами и говорили: ладно, одна не в счет, потом отправились бы восвояси, а она исполнилась бы радости, и листва ее пропела бы благодарность Господу, пока солнце садилось бы среди деревьев вокруг.

Наконец в изнеможении она рухнула на горько пахнувшую землю. Рука нащупала что-то твердое и холодное; она разгребла листья и обнаружила железное кольцо люка. Заставив себя подняться на колени, она попыталась его открыть. Какое-то время было тихо, как будто солдаты ее упустили, но теперь снова стало слышно, как они продираются через подлесок, совсем неподалеку. Изо всех сил она дергала за кольцо, но то никак не поддавалось. На листья, устилавшие землю, упала чья-то тень. Она закрыла глаза, ожидая, что вот-вот все взорвется у нее в голове. Затем подняла взгляд и увидела испуганное лицо маленького мальчика. Он, как и она, был обнажен, из бесчисленных порезов и царапин на его теле сочилась кровь.

– Не бойтесь, тетя, – сказал он, – я тоже живой.

– Тихо! – приказала она.

Кольцо по-прежнему не сдвигалось с места, и она велела мальчику ползти за ней. Вдруг солдаты да примут кровь на их спинах за красные пятна на опавших листьях. Но, ползком пробираясь вперед, она ощутила, как в правое плечо мягко впиваются пули.

Ее тряс за плечо контролер, и она, извинившись, стала возиться с застежкой сумочки, при этом чувствуя себя очень глупо: та, как и железное кольцо, не желала поддаваться ее усилиям. Открыв наконец сумку, она подала билет контролеру. Тот прокомпостировал его и вернул. Когда дверь в купе закрылась, она поправила свое платье в черно-белую полоску, усаживаясь поудобнее и поприличнее. Пока она спала, на противоположное место в купе сел солдат; встретившись с ним взглядом, она почувствовала, что краснеет, и стала перебирать содержимое сумочки. Она заметила, что у юноши, с которым она спала (если так можно выразиться), глаза зеленые и безмятежные. Взяв книгу, она возобновила чтение, время от времени поглядывая в окно и улыбаясь.

Все было таким мирным: перестук колес, шорох переворачиваемых страниц, похрустывание газеты ее спутника.

Молодой человек недоумевал, чему можно улыбаться, глядя на однообразную желто-коричневую равнину. Не похоже, чтобы улыбка была вызвана приятными воспоминаниями или предвкушением чего-то, видно, попутчицу просто радовал пейзаж за окном. Улыбка преображала ее милые, но вполне заурядные черты. Она была довольно-таки полной, но хорошо сложена.

Одна из улыбок перешла в зевок, который она тут же подавила.

– Хорошо спалось? – смело обратился он к ней, складывая газету у себя на коленях и дружески улыбаясь.

Она покраснела, кивнула и снова посмотрела в окно.

– Да, – сказала она, – только скорее это была смерть, а не сон.

Ее ответ привел его в замешательство.

– Очень не хватает дождя, – добавила она.

– Да, конечно! – сказал юноша.

Больше ему ничего не шло на ум, и она снова стала читать. Забывшись в чтении, без отрыва пробежала несколько страниц; потом опять взглянула на сухую равнину за бегущими телеграфными столбами, и на лицо ее вернулась улыбка.

– Интересная? – спросил он, кивая ей на колени.

Она протянула ему раскрытую книгу и так и осталась сидеть, подавшись к нему. Его удивили черные и белые значки, казалось скачущие по страницам в ритме движения поезда, похожие на полоски ее платья. Он полагал, что она читает легкий роман, но это не клеилось с непонятным языком книги; он было решил, что книга написана на тамильском или другом заморском языке. Едва не сказав: «Так значит, вы – лингвист?» – он вдруг понял, что это нотные знаки. Между нотными станами он разобрал итальянские слова, а взглянув на твердую обложку (переплет скрипнул в его руках), увидел имя Верди. Он вернул книгу, сказав, что не знает нотной грамоты.

– Это прекрасно, – сказала она, проводя пальцами по обложке, и пояснила, что пользуется свободной минутой, чтобы разучить новую роль; вот только жаль, нельзя ее попробовать в полный голос: партия такая мелодичная.

Он попросил ее не стесняться и петь; это развеяло бы тоску, наводимую проклятой равниной за окном! Улыбнувшись, она сказала, что дело совсем не в стеснении: просто связки устали, им необходим отдых. Из-за этого ей пришлось прервать гастроли и уехать домой на месяц раньше. Единственное утешение – она снова увидит своего малыша. За ним присматривала ее мать; но, хотя он и любит бабушку, ему не очень-то по душе, что с ним все время нянчится старуха. Он очень обрадуется ее раннему возвращению. Она не позвонила им, когда приедет, – пусть это будет сюрпризом.

Молодой человек во время ее скучного объяснения сочувственно кивал.

– А где его отец? – поинтересовался он.

– Ах! кто знает? – Она взглянула на партитуру оперы. – Я вдова.

Он пробормотал что-то вроде соболезнования и достал портсигар. От сигареты она отказалась, но сказала, что запах табака ей нравится и не вредит ее горлу. Какое-то время ей все равно не придется петь.

Закрыв партитуру, она печально глядела в окно. Он решил, что она вспоминает о муже, и курил, сохраняя деликатное молчание. Он видел, как в волнении поднимается и опускается ее соблазнительная грудь, затянутая в черно-белое полосатое платье. Длинные волосы, черные и прямые, обрамляли несколько тяжеловатое лицо. Губы были приятно изогнуты, но это не мешало заметить, что нос у нее слишком большой. Его притягивало это смуглое, полное лицо – ведь как-никак целых три года он провел на весьма скудной диете.

Молодая женщина думала о дыме паровоза, уносившемся в пространство за ними. И видела этого молодого дружелюбного солдата окоченевшим и лежащим в гробу. Наконец ей удалось справиться с дыханием. Чтобы отвлечься от кошмарных видений, она принялась расспрашивать попутчика и узнала, что тот был военнопленным, а сейчас возвращается домой, к семье. Ее сочувственное выражение (он был худ и бледен) сменилось на радостное и удивленное, когда она уловила слова «профессор Фрейд из Вены».

– Да, конечно, я слышала о нем! – сказала она, улыбаясь и позабыв все свои печали.

Она была большой поклонницей его исследований. Ей даже как-то приходила мысль проконсультироваться у него, но потом необходимость отпала. Интересно, каково быть сыном столь знаменитого отца? Ее не удивило, когда он поморщился и передернул плечами.

Но он совсем не ревновал к славе отца. Он только хотел найти себе молодую жену и остепениться. А что она – наверное, не мыслит себе иной жизни, кроме жизни певицы, чтобы постоянно требоваться то здесь, то там, везде на свете? Привлекает ее это дьявольское напряжение? Да нет, не совсем, сказала она; во всяком случае, не всегда. Связки же у нее сорвались впервые. Просто глупо было браться за партию, которая слишком высока для ее регистра и требует голоса большой силы. Она по природе не вагнеровская певица.

Поезд, который мчался без остановки почти два часа, проносясь на полном ходу через большие города, остановился, к их удивлению, на маленькой, тихой станции посреди огромной равнины. Это была даже не деревня – три или четыре дома и церковный шпиль. Пассажиров на станции не было, но коридоры состава наполнились топотом, шумом, криками, и они увидели, что на платформу высыпало множество путешественников. По мере того как поезд набирал ход, они наблюдали, как толпа высадившихся пассажиров неуверенно ставит чемоданы на перрон. Деревушка скоро скрылась из виду. Равнина становилась все более пыльной и пустынной.