Мне снилась буря: рушились стволы

деревьев, из ненастной сизой мглы

безлюдный берег выпростался вдруг,

дрожа от страха, я пыталась люк

открыть, но не смогла; там был Ваш сын,

в купе игру затеяли мы с ним,

в тоннель влетел наш поезд – тьма, хоть глаз

коли, – рука проворно пробралась

ко мне под платье, между бедер, сил

дышать не оставалось, пригласил

Ваш сын меня с собою – он хотел,

чтоб в белый мы поехали отель,

что в изумрудном озере в горах

весь отражен, уже ни стыд, ни страх

мне не могли, пылающей, помочь

подол мой опустить, отбросить прочь

его ладонь – и палец, два и три

протиснулись в меня, дрожа внутри,

я ноги развела: по ним текло,

тут проводник протер в купе стекло,

на миг остолбенев, потом ушел,

я вся была как пустотелый ствол

желанья, жажды – до тех самых пор,

пока мы в вестибюль во весь опор

не ворвались – консьержка там спала —

и он, ключи схвативши со стола,

наверх стремглав не бросился опять,

меня не прекращая раздевать

при этом; небо было голубым,

но к вечеру как будто белый дым

поверх деревьев стройных закружил —

то ветер дул с заснеженных вершин,

с неделю провели мы среди них,

постель не покидая ни на миг.

Ваш сын меня почти распотрошил,

профессор, я разбита, я без сил,

не знаю, чем усталость эту снять,

Вы можете помочь или понять?

Второй наш вечер помнится мне так:

ярился ветер жесткий, как наждак,

меж лиственниц, окреп он, чтоб сорвать

с беседки крышу – пагоде под стать;

валы вздымались, многим утонуть

сулила ночь, Ваш сын ласкал мне грудь,

потом прижался ртом, сосок набух,

в отеле свет мигнул, потом потух,

шаги и гомон слышались во мгле,

казалось, мы на белом корабле

в открытом море, плеск и беготня

повсюду раздавались; он меня

сосал, сосал – я сдерживала крик:

с такою силой он к соскам приник,

что оба затвердели; как сквозь сон,

порой мы различали стекол звон,

потом в меня он втиснулся опять;

Вам не понять, профессор, не понять,

что там, в горах, за звезды, – свет их чист,

огромные, что твой кленовый лист,

все падали, все падали они,

в воде озерной гасли их огни,

то были Леониды, он сказал,

мы слышали – на помощь кто-то звал;

помимо члена, палец был во мне,

они крест-накрест терлись в глубине,

звучал то плач, то быстрый шепоток,

он влез в другой проход, мой ноготок

у комеля во мне сокрытый член

ласкал – в меня утоплен, схвачен в плен,

ему он больше не принадлежал,

зигзаг слепящей вспышки пробежал

так быстро, что исчез скорее, чем

над крышей раскололся гром, затем

все снова почернело, лишь в воде

неверный свет струился кое-где,

в бильярдной был потоп, все сбились с ног,

боль нарастала, кончить он не мог,

нам было так чудесно, со стыда

сгораю я, профессор, но тогда

мне было не до этого, хотя

кричала я; примерно час спустя

услышали мы хлопанье дверьми —

от озера скорбящими людьми

вносились трупы, ветер не стихал,

Ваш сын, заснув, объятий не разжал.

Однажды – мы стояли у окна —

спасти решили кошку: чуть видна,

чернела средь листвы она густой,

в которой двое суток с ночи той

с испугу провела; слепую злость

ее когтей спасателям пришлось

отведать; в тот же вечер из меня

кровь заструилась, алым простыня

окрасилась, я помню, он как раз

показывал мне снимки – мы о Вас

беседовали; я спросила: ты

не возражаешь против красноты? —

не следует буквально понимать

слова «не покидали мы кровать», —

едва коснулась кошка та земли,

как мы, одевшись, ужинать сошли,

там были танцы, прямо меж столов,

пошатывалась я, под мой покров —

одно лишь платье – воздух проникал,

а он опять рукой меня ласкал,

я слабо попыталась оттолкнуть

его ладонь, но он успел шепнуть:

я не могу, позволь мне, разреши, —

танцующие пары от души

нам улыбались; отодвинув стул,

он сел и быстро пальцы облизнул,

я видела, как красная рука

кромсала мясо, жесткое слегка,

с едой покончив, мы сбежали вниз,

под лиственницы, где прохладный бриз

мне тело овевал и, хоть оркестр

за стенами не слышен был, окрест

цыганская мелодия плыла;

той ночью я едва ли не была

разорвана; от крови он лютел,

рой звезд, кружась, над озером летел,

луну затмил на небе этот рой,

к нам в окна звезды сыпались порой —

одна беседки крышу, что была

на пагоду похожа, подожгла;

вершину, что венчал собой ледник,

высвечивала молния на миг.

Однажды мы оставили постель

служанкам на весь день, с утра отель

покинув, чтоб на яхте походить.

Трехмачтовое судно бороздить

до сумерек не прекращало гладь

спокойных вод. Его рука опять

под пледом до запястья внутрь ушла —

ее я, как перчатка, облегла.

Без облачка был синий небосклон.

Деревьями отель был поглощен,

а те сливались с зеленью воды,

блестевшей наподобие слюды.

Шептала я: возьми, возьми меня! —

и не стыжусь теперь, во всем виня

убийственное солнце. Все равно

нам негде было лечь: везде вино

цедил народ, цыплят глодая, с нас,

укрытых пледом, не спуская глаз.

Я вся была как в лихорадке – так

меня дурманил втиснутый кулак;

как поршень, он скользил туда-сюда

за часом час. Их взгляды лишь тогда

отворотились прочь, когда закат

окрасил небо, но сильней стократ

их зарево в отеле отвлекло —

он вновь был виден, и одно крыло

пылало; сбившись в кучу и дрожа,

все в ужасе взирали на пожар.

Вот тут-то сын Ваш робость поборол,

поднял и насадил меня на кол,

стонала я, но крик глушил мой стон:

за трупом труп срывался из окон.

Я содрогалась из последних сил,

покуда он струю не испустил,

прохладную и нежную. С дерев

тела свисали. Снова затвердев,

опять нырнул – и снова стон исторг,

о, нету слов наш выразить восторг;

крыло отеля выгорело, в нем

лишь койки, пощаженные огнем,

виднелись; как все это началось,

никто не знал, – быть может, солнца злость

шальная ворох наших простыней,

горячих с ночи, обожгла сильней —

и подпалила; то ли кто из слуг

курил – его жара сморила вдруг;

а может, зажигательным стеклом

подтаявший явился горный склон.

В ту ночь мне глаз сомкнуть не удалось,

внутри, казалось, что-то порвалось,

Ваш нежный сын во мне был напролет

всю ночь, но без движения; народ

над мертвыми склонялся за окном,

не знаю, женский опыт вам знаком

иль нет, но алой боли пелена

за часом час все зыбилась, она

как озеро спокойное была,

что в берег тихо плещет. Не могла

заря нас ни разъять, ни усыпить.

Уснув же наконец, пришлось испить

иное: мне приснилось, будто я —

фигура носовая корабля,

резная «Магдалина». По морям

носясь, я на себе носила шрам,

оставленный меч-рыбой, я пила

крепчайший ветер, плоть моя была

древесная обточена водой,

дыханьем льдов, бессчетной чередой

плавучих лет. Сперва был мягок лед,

я слышала, как кит с тоской поет,

свой ус жалея, вшитый в мой корсет, —

меж ветром и китовым плачем нет

больших различий; позже лед пошел

вгрызаться в нас (мы были – ледокол),

мне грудь стесало напрочь, я была

покинута, точнее, родила

древесный эмбрион, он снег и ночь

сосал, разинув рот, покуда прочь

его все дальше злобный ветер гнал;

еще один свирепый снежный шквал

мне матку вырвал начисто, – вертясь,

она в пространство белое взвилась.

С каким же облегченьем ото сна

я встала поутру, озарена

горячим солнцем, чей спокойный свет,

лаская, гладил мебель и паркет!

Ваш сын не спал, улыбкой встретил он

меня. И грудь – на месте! На балкон

я выбежала. Воздух пах сосной.

Ваш сын неслышно вышел вслед за мной

и со спины так глубоко проник,

что в сердце, еще помнившем ледник,

расцвел цветок, внезапен и багров.

Не знала я, которым из ходов

в меня вошел он, но и весь отель,

и даже горы – все дрожало; щель

чернела, извиваясь, где одна

до этого царила белизна.