В низких домиках усаживались ужинать под грохот радио, дочкин хахаль дожидался за стенкой. У соседей читали газету и разжаривали остывшую с обеда картошку. Повыше играли в карты. На самой горе принимали гостей, неплотно задернув в гостиной шторы. А с остывшего края этой веселой ночи в мой слух натекало море.

Один из незнакомцев сказал неожиданно высоким, звонким голосом:

— И чего мы тут не видели?

— Арку говенную, — сказал другой.

— А ведь холодно, — сказал я.

— Да, не очень уютно, — сказал высокий голос того, невидимого теперь, с приятным лицом. — Приходилось бывать в отелях и поприличней.

— В «Савой» бы сейчас, — отозвался другой.

Мы долго молчали.

— И часто ты тут стоишь? — спросил приятный. У него, похоже, так и не ломался голос.

— Нет, в первый раз. Иногда я под Бринмиллской аркой стою.

— А старый пирс не пробовал?

— В дождь не очень-то там постоишь.

— Ну, я думал под балками.

— Нет, никогда там не был.

— Том каждое воскресенье под пирсом, — сказал мордастый обиженно, — а мне ему в бумажке обед таскать.

— Опять поезд, — сказал я. Он раскатился над нами, громыхнул аркой, пронзил нас взвизгом колес, оглушил, ослепил искрами, смял жуткой тяжестью, так что очнулись мы уже сплюснутые и черные в арочной братской могиле. Провалившись во тьму, город лишился голоса. Трамваи дотренькались до немоты. Море втихую отстирывало пятна доков. В живых оставались мы трое.

Один сказал:

— Нет, без дома это не жизнь.

— Так у вас дома нет? — спросил я.

— Почему, есть, конечно.

— И у меня есть.

— А я живу возле Гуимдонкинского парка, — сказал я.

— Том и в темном парке любит посидеть. Говорит, сов слушает.

— У меня знакомый есть, он в деревне жил, под Бриджендом, — сказал Том, — так там во время войны строили укрепления и всех птиц перепортили. Этот мой знакомый говорит, кукушку и петуха из Бридженда всегда отличишь. Кукушка вообще невесть что несет, а петух кричит: «Кухерхерку!».

— Херку! — оживилась арка.

— Тебе-то зачем под аркой торчать? — сказал Том. — Дома тепло. Занавески задернул и сиди себе уютно у огонька. Сегодня по радио Грейси[8]. Чем шляться под луной.

— Я не хочу домой, не хочу у огонька. Мне там делать нечего, я не хочу ложиться спать. Я люблю так стоять и ничего не делать, в темноте, один.

И правда. Я был ночной одинокий бродяга. Я любил слоняться за полночь, в дождь, когда выцвели окна, а я один, живой, бреду по безлюдью, по лоснящимся рельсам на пустой Главной улице, под огромной, пригорюнившейся над дрогнущим шпилем луной. Никогда я так живо не чувствовал себя частицей всего обрушившегося на меня мироздания, никогда меня так не распирала любовь, и гордость, и жалость, и печаль, и я был не только я, я в себе чувствовал сразу все — живую землю, на которой я был призван страдать, чужие миры, Марс, Венеру, Паяльника и Черепушку, и все они были во мне — далекие китайцы, надменные девушки и сговорчивые, и солдаты, громилы, полицейские, и капризные, бдительные покупатели старых книг, и злые оборвыши, попрошайничающие возле музея, и гордые, неподступные павы, длинноного плывущие из модных лавок в колыхании шелков, сквозь сверкание стекла и стали. Я набредал на развалины в богатом квартале, я заходил в пустые гостиные, застывал на лестнице, смотрел сквозь выбитые окна на море, или я ни на что не смотрел, или смотрел, как один за другим гаснут на улице фонари. Или я заходил в недостроенный дом, где застряло между стропилами небо, где хоронятся кошки и голым скелетом спальни бренчит ветер.

— Вот вы говорите, — сказал я, — а сами почему не дома?

— Я не хочу домой, — сказал Том.

— И я не то чтобы очень, — сказал его приятель.

Вспыхнула спичка, их головы качнулись, расплылись по стене, зыбкие тени быков и балок стали больше, стали меньше. Том начал свой рассказ. Я задумался ещё об одном незнакомце, который, бредя по песку мимо арки, вдруг услышит звонкий голос откуда-то из дыры.

Я думал про этого человека, как он от страха пригнется, отпрянет, как обманывающий финтом футболист кинется сквозь шершавую тьму к огням за полотном, и я пропустил начало рассказа и вспомнил про голос Тома уже на середине фразы.

— …к ним подошли и говорим: «Какая прекрасная погода». А уж чего там прекрасного. Вокруг ни души. Мы спросили, как их звать, они спросили, как нас. Ну мы, значит, идем. Уолтер им травит про веселую вечеринку в Мельбе, про то, что там творилось в женской уборной. Теноров выкуривали как крыс.

— Ну и как их звали? — спросил я.

— Дорис и Норма, — сказал Уолтер.

— И мы пошли к дюнам, — сказал Том. — Уолтер с Дорис, я с Нормой. Норма работала в прачечной. Идем, разговариваем, то-се, и всего-то несколько минут мы шли, а я уже чувствую, Господи, что по уши влюбился в девчонку, хоть она вовсе не красавица.

Он её описал. Я отчетливо её себе представил. Круглое, милое лицо, веселые карие глаза, добрый теплый рот, густая стрижка, толстые ноги, широкий зад, явные с первых слов Тома, чинно поплыли по песку — платье в горошек под промозглой моросью, на красных руках модные перчатки, золотой поясок, за который заткнут газовый платочек, синяя сумка: письма, бутерброды, билет на автобус, шиллинг.

— Дорис — та красивая была, — сказал Том. — Нарядная, подтянутая, острая вся, как нож. Мне было двадцать шесть. Я в жизни пока не влюблялся, иду вдоль Toy по песку, глазею на Норму и пальцем не смею перчатки её коснуться. А Уолтер уже обнимает Дорис.

Они укрылись в дюнах. На них тотчас свалилась ночь. Уолтер подступался к Дорис, лапал её, шутил, а Том сидел рядом с Нормой и, расхрабрившись, держал её руку в холодной перчатке и поверял все свои тайны. Сколько ему лет, какая у него работа. Вечерком он любит посидеть за хорошей книжкой. Выяснилось, что Норма любит танцы. Совпадение: он тоже. Оказалось, что Норма и Дорис сестры. «Вот бы никогда не подумал. Ты такая красивая, я тебя люблю».

Кончилась ночь рассказов под аркой. Началась ночь любви среди дюн. Арка выросла до неба. Рядом, затаясь во тьме, молчал город. Я своднически подглядывал из-за куста, как Том кладет руку на грудь Норме. «Нет, не надо!» Уолтер и Дорис тихо лежат рядом. Слышно, как муха пролетит.

— И что интересно, — сказал Том, — скоро мы все уселись в кружок на песке и улыбались друг дружке. А потом тихо сдвинулись по песку в темноте, без единого слова. И Дорис лежала со мной, а Норма была с Уолтером.

— Зачем же было меняться, если вы полюбили ее? — спросил я.

— Сам не понимаю, — сказал Том. — Каждую ночь все думаю, думаю.

— Это в октябре было, — сказал Уолтер.

И Том продолжал.

— Мы их до июля, считай, не видели. Я не мог поглядеть в глаза Норме. А тут они обе на нас подали на отцовство, а мистеру Льюису, мировому судье, восемьдесят лет, и он глухой как тетерев. Приложил к уху трубку, а Норма и Дорис показания давали. Потом давали показания мы, и он совсем запутался. В конце концов покачал головой, ткнул в нас трубкой и говорит: «Ну прямо щенки!»

Вдруг я вспомнил, как холодно. Стал растирать закоченевшие пальцы. Господи! Всю ночь проторчать на холоде. Слушать длинный, несуразный рассказ студеной, арочной, арктической ночью.

— И что потом? — спросил я.

Уолтер ответил:

— Я женился на Норме, а Том на Дорис. Мы обязаны были поступить с ними по-честному, верно? Вот Том и не хочет домой. Всегда только под утро домой приходит. А я уж с ним за компанию, чтоб не скучал. Он мой брат.

Мне было до дому десять минут бегом. Я поднял воротник, натянул на уши шапку.

— И что интересно, — сказал Том, — я люблю Норму, а Уолтер не любит Норму и не любит Дорис. У нас двое прекрасных парней. Я своего назвал Норман.

Мы пожали друг другу руки.

— Ну пока, — сказал Уолтер.

— Я всегда где-нибудь тут, — сказал Том.

— Покедова бонжур!

Я выскочил из-под арки, махнул через Трафальгар-террас и дунул вверх по крутой улице.