Я помогал Дэну разгружаться, пока Сидни расплачивался с водителем, а Джордж бился с калиткой, заглядевшись на отделенных ею уток. И грузовик укатил.

— Давайте построим палатки возле дерева! — сказал Джордж.

— Поставим, — сказал Сидни, отпирая для него калитку.

И мы их поставили — в уголку, от ветра подальше.

— Кто-то должен разжечь примус, — сказал Сидни, и, после того как Джордж обжег себе пальцы, мы уселись возле спальной палатки и говорили про автомобили и радовались, что мы на воле, вместе; мы лениво наслаждались, и все мы помнили, что море плещет о скалы совсем близко внизу и потом откатывает и катит вдаль, а завтра мы будем купаться, играть в мяч и, может быть, мы встретим трех девочек. Старшая — для Сидни, самая некрасивая — для Дэна, самая младшая — для меня. Джордж, разговаривая с девочками, разобьет очки. Слепой как крот, он будет вынужден уйти и наутро скажет: «Простите, что вас бросил, я одно дело вспомнил».

Был шестой час. Папа с мамой кончили пить чай; убрали со стола тарелочки со знаменитыми замками. Папа с газетой, мама с моим носком в неясной сизой дымке уплывали наискось влево, в гору, на какую-то дачу и оттуда слушали дальние детские возгласы над теннисным кортом и думали о том, где и что делает их сын. А я был сам по себе, с друзьями, в поле, жевал былинку и говорил: «Демпси сделает его одной левой» — и думал про то, как огромный кит, которого никогда не видел отец Джорджа, взбивает морскую гладь или горой уходит вниз, под воду.

— Спорим, я первый поле перебегу!

Мы с Дэном побежали по коровьим лепешкам, Джордж пыхтел сзади.

— Пошли к морю.

Сидни — в защитных шортах, как воин — провел нас через плетень с одного поля на другое, ниже, в лес и, по вереску, на опушку, к краю обрыва, где дрались возле палатки двое здоровенных малых. Один другого, я видел, укусил за ногу, ловко, свирепо они надавали друг другу по морде, один увернулся, другой наскочил, уложил его ничком. Я узнал Паяльника и Черепушку.

— Привет, Паяльник, Черепушка! — сказал Дэн.

Черепушка завел руку Паяльника за спину, разок-другой её дерганул и, улыбаясь, поднялся.

— Привет, ребята! Привет, Кашлик! Как твой папаша?

— Спасибо, хорошо.

Паяльник лежа щупал ушибленные кости.

— Привет, ребята! Как ваши папаши?

Они были больше и хуже всех в школе. Каждый божий день они ловили меня до уроков, совали в мусорную корзину и корзину ставили учителю на стол. Иногда мне удавалось выбраться, иногда нет. Паяльник был тощий, Черепушка толстый.

— Мы разбили лагерь на Баттонс-филд, — сказал Сидни.

— А мы тут курс лечения проходим, — сказал Черепушка. — Ну, как наш Кашлик? Дает ему папа пилюли?

Мы собрались на берег — Дэн, Сидни, и Джордж, и я, — мы хотели побыть вместе, друг с другом, бродить, орать у самого моря, бросать в волны камешки, вспоминать разные приключения и наживать новые, чтоб потом было ещё о чем вспоминать.

— Мы с вами, — сказал Черепушка.

Он взял под ручку Паяльника, и они пошли за нами, передразнивая разлаженную походку Кашлика и охлестывая прутиками траву.

Дэн спросил с надеждой:

— Вы сюда надолго, Паяльник и Черепушка?

— На две недели, как отдать, Дэвис, Томас, Эванс и Хупинг.

Мы дошли до Мьюслейда, бросились на песок, и я стал его собирать и просеивать между пальцев, а Джордж сквозь свои двойные линзы смотрел неотрывно на море, и Сидни и Дэн ссыпали ему на ноги песок, а Паяльник и Черепушка сидели рядом, как двое стражников.

— Мы хотели было в Ниццу податься, — сказал Паяльник, и он её срифмовал с чечевицей и ткнул Черепушку под ребра, — но здесь воздух для цвета лица пользительней.

— Почище, чем травки, действует, — сказал Черепушка.

В восторге от своего поразительного остроумия, они снова боролись, кусались, бросали друг другу в глаза песком, пока не полегли от смеха, и Черепушка стал утирать кровь из носа бумажной салфеткой. Джордж лежал укрытый песком по пояс. Я смотрел, как море медленно скользит прочь и над ним ссорятся чайки, а солнце начинает смирно сползать к закату.

— Гляньте на Кашлика, — сказал Паяльник. — Правда, необыкновенный? Из песка растет! У Кашлика нету ног.

— Бедный Кашлик, — сказал Черепушка. — Самый необыкновенный мальчик на свете.

— Необыкновенный, — сказали они хором. — Необыкновенный, необыкновенный, необыкновенный.

И они сочинили песню и дирижировали своими прутиками.

— Он не мо-жет плавать.

— Он не мо-жет бегать.

— Он не мо-жет учиться.

— Не мо-жет мяч гонять.

— Не мо-жет в лапту играть.

— Не мо-жет писать.

Джордж стряхнул с себя песок:

— Могу!

— Плавать можешь?

— Бегать можешь?

— Мяч гонять можешь?

— Отстаньте вы от него, — сказал Дэн.

Они, сопя, вплотную на нас надвинулись. Море убегало уже во всю прыть. Мрачным голосом, грозя пальцем, Паяльник сказал:

— Ну, по всей правде, Кашлик, ты необыкновенный? Очень даже необыкновенный? Говори — да или нет?

— Без всяких — да или нет? — сказал Черепушка.

— Нет, — сказал Кашлик. — Я могу плавать, и могу бегать, и я умею играть в крикет. Я никого не боюсь.

Я сказал:

— Он в прошлом году был вторым в классе.

— О! Значит, он необыкновенный. Нет? Был вторым, может и первым заделаться. Хотя это ж чересчур обыкновенно. Кашлик пусть остается вторым.

— Ответ получен, — сказал Черепушка. — Кашлик необыкновенный!

И опять они запели.

— Он отлично бегает, — сказал Дэн.

— Это ещё доказать надо. Мы вот с Черепушкой сегодня все Россили пробежали. Черепушка не даст соврать.

— До последнего сантиметрика.

— Может, Кашлик тоже пробежит?

— И пробегу, — сказал Джордж.

— Ну валяй.

— Не хочу.

— Необыкновенный Кашлик не может бегать, — пели они, — не может, не может, не может.

Три девочки, все милые, все в белых коротеньких брючках, держась за руки, появились из-за скал. Руки, ноги и шеи у всех у них были шоколадного цвета. Они улыбались, и я видел сверкание зубов. Они ступили на песок, и Паяльник с Черепушкой заткнулись. Сидни пригладил волосы, встал, небрежно сунул руки в карманы и шагнул к девушкам, а те, стоя тесно рядышком, коричневые, золотые, не слишком внимательно любовались закатом, теребили шарфики и улыбались друг дружке. Сидни остановился перед ними, осклабился:

— Привет, Гуинет! Ты меня не узнаешь?

— Ах, скажи-ите, — шепнул Дэн у меня над ухом и комически откозырял Кашлику, все не отрывавшему глаз от убегавшего моря.

— Какой сюрприз! — сказала самая высокая девочка. Легкими, летающими жестами, будто раздавала цветы, она представила Пегги и Джин. Я прикинул: без толстой Пегги — кривоватые ноги, стрижка под мальчика — я могу легко обойтись, она явно для Дэна; Сиднина Гуинет, роскошная штучка лет аж шестнадцати, неприступна и безукоризненна, как девица из магазина Бена Эвана; а вот Джин, застенчивая, кудрявая, с соломенными волосами, создана для меня. Мы с Дэном медленно двинулись к девочкам.

Я выдал два замечания: «Помни, Сидни, двоеженство запрещено» и «Простите, не успели подать вам прилив».

Джин улыбнулась, ввинчивая пятку в песок, а я приподнял кепку:

— Привет!

Кепка свалилась к её ногам. Я нагнулся, и три куска сахара высыпались у меня из кармана.

— Я лошадь кормил, — сказал я и покраснел, потому что все три девочки расхохотались.

Можно было расшаркаться, широко метя песок кепкой, послать им непринужденный воздушный поцелуй, назвать сеньоритами и наверняка заставить их улыбнуться. Или, например, стать в отдалении, это даже лучше, волосы мои развевал бы ветер, хотя ветра в тот вечер не было и помину, и, окутанный тайной, я бы разглядывал солнце, гордо, не удостаивая девочек ни единым словом. Но конечно, у меня горели бы уши, и внутри меня сосала бы пустота, внутри меня переполняли бы голоса, гудели, как в раковине. «Скорей, скорей что-нибудь им скажи, пока не ушли!» — надсаживался бы самый настойчивый голос, нарушая томительное молчание, пока я стоял бы, как Валентино[7], на краю ослепительной невидимой песчаной арены.