– Игорек, сколько мы с тобой не виделись?

– Почти десять лет.

– Вот видишь. За десять лет немало воды утекло. Пять лет назад я и сам не думал, что стану в милиции работать. Но жизнь тем и интересна, что часто подбрасывает сюрпризы.

Помолчав немного, Игорек спросил:

– И в каком же ты чине?

– Старший лейтенант.

Он явно разочаровался.

– И всего-то?

– Не всего-то, Игорек, а уже. Я всего год как училище закончил. Лейтенантом, между прочим. А новые звездочки на погоны не каждую неделю падают.

– Стало быть, было за что?

– Было, Игорек, было.

Игорь еще помолчал, переваривая услышанное.

– Ну, хорошо, Валька. Ты мне расскажи… ну, вообще, как ты жил. А то прямо как граф Монтекристо. Появляешься вдруг из ниоткуда, весь окутанный тайной.

– А чего рассказывать… Сюда повернуть?

– Да, сюда.

Вырулив на боковую улицу, я продолжил:

– Уехал я после армии в Якутию, соблазнил меня один парнишка, с которым я служил. Он там на прииске работал. Алмазы добывали, золотишко. Помог мне устроиться в общаге, на работу с собой привел. Места там, конечно, неуютные для нас, тех, кто из средней полосы. Но ничего, жить можно. С овощами и фруктами только плохо… Деньги я там хорошие зашибал, и, наверное, спился бы, как и большинство, если бы не Валя.

Игорь спросил полуутвердительно:

– Это жена?

– Да, жена… Пьют там, Игорек, сказать много – ничего не сказать. Жизнь там однообразная, скучная. И я бы, возможно, спился от тоски, но Валя меня удержала. Я, как с ней познакомился, совсем другим человеком стал… Словом, дело житейское, поженились мы с ней через полгода. Ты знаешь, Игорек, я не любитель патетики и громких фраз, но Валю я люблю. По-настоящему люблю, и этим все сказано. Да только недолгой наша счастливая жизнь оказалась. Валя у нас на прииске кассиром работала и дважды в месяц ездила из поселка в Нерюнгри за зарплатой. С охраной, естественно. Однажды, когда они возвращались обратно, на них напали. Двоих охранников застрелили, а ее… изнасиловали, потом задушили. Их было шестеро, и все из нашего поселка, «химики» – поселенцы…

Щелкнув зажигалкой, я прикурил, не спеша выпустил густую струю дыма, пытаясь унять бешеный стук в висках. Прошло уже пять лет, но и сейчас, как в тот день, когда мне сообщили о смерти Вали, меня душат слезы и в горле что-то начинает клокотать. Игорек, молодец, понимающе отвернулся к окну, ни о чем не спрашивая и не выражая сочувствия. Это всегда выглядит немного театрально и фальшиво.

В четыре затяжки спалив сигарету, я выбросил ее в окно и спросил Игоря:

– Куда дальше?

Он встрепенулся, подался вперед и махнул рукой налево.

– Сюда. Объедешь гаражи и направо. Дай мне тоже сигарету.

Протягивая пачку, я поинтересовался:

– Начал курить?

– Уже бросил. Так, балуюсь иногда, при случае.

Он прикурил от моей зажигалки и бросил ее обратно на панель.

– Ты продолжишь? Все нормально?

– Нормально. Только продолжать особо нечего. Со смертью Вали моя прежняя жизнь оборвалась, и началась новая, холодная и пустая. Я хотел убить тех ублюдков, всех шестерых. И убил бы, ты меня знаешь. Удержал меня наш участковый. Он у нас пожилой был мужик, опытный, умел человеку в душу заглянуть… Словом, не знаю как, но, в конце концов, я согласился с ним, что, убив тех шестерых, я только себя погублю, а положения вещей не исправлю. Он мне и подкинул мысль пойти в милицию. И я согласился. Нет, не ради громких фраз о законности и правопорядке. Они, ублюдки, не только Валю обесчестили и убили, но и меня тоже. С тех пор так и живу: око за око. После училища МВД вернулся я обратно в Нерюнгри. Мы там для Валиных родителей квартиру купили. Поселился я у них, работал какое-то время опером. А потом чувствую – не могу я там. Душно мне. Я в этом городе заново на свет родился и умер заживо. Словом, после госпиталя – ранили меня в одной переделке – я написал рапорт с просьбой о переводе. И вот я здесь. Старший лейтенант Безуглов, прошу любить и жаловать.

Игорек, показав на дверь второго подъезда, сказал «Приехали», вышел из машины и пошел вперед, предупредив, что этаж седьмой, а лифт, как обычно, едва ли работает. Я поднимался за ним по лестнице, пропахшей кислым запахом мусоропровода и кошачьей мочи, и думал о том, что я, впервые в жизни, обманул Игоря. Нет, я не кривил душой, когда рассказывал о годах, что прожил без него. Только сказал я ему далеко не все. Что и есть факт обмана. А не сказал я ему, что тех шестерых подонков я пытался убить. Пытался, потому что не сделай я этого, я бы предал Валю, предал бы ее память и мою любовь к ней. Да только не хватило мне тогда для этого подготовки. Повязали меня ребята из охраны выездного суда, и греметь бы мне следом за теми шакалами по этапу, но выручил меня старшина Столяров. Он мудрый мужик, участковый Столяров. Начальник охраны суда, какой-то прапорщик, которого я даже фамилии не узнал, по счастливому совпадению оказался хорошим знакомым нашего участкового. И когда старшина милиции Столяров поручился, меня отпустили и дело замяли. И я слово, данное старшине, сдержал. Но только по отношению к тем подонкам. А большего я ему не обещал, видит Бог. И потому в милицию я пошел работать сознательно, тут я не обманул Игорька. Но только со своей целью: мстить. Кровавый счет я открыл за Валину смерть, и ни о чем не жалею. Из двух десятков операций по задержанию, в которых я участвовал, восемь бандитов не дожили до суда. С моей помощью. И я ни в чем не раскаиваюсь и считаю, что я прав. Око за око.

И еще одно скрыл я от Игорька. Рапорт о переводе я написал не по собственному желанию. Вернее, не только по собственному. Игорьку я сказал настоящую причину, но это было только полуправдой. А второй половиной правды было то, что майор Алсуфьев, мой шеф, предложил мне написать рапорт. И в разговоре с глазу на глаз прокомментировал свое предложение так «Я тебя прекрасно понимаю, Безуглов. И даже в чем-то с тобой согласен: бешеных собак надо уничтожать на месте. Лечить их бесполезно. Но есть, если ты забыл, такое понятие: социалистическая законность. Избитое понятие, потертое, но никто его еще не отменял. А согласно духу и букве Закона наша с тобой обязанность задерживать и обезвреживать преступника, а не выносить и приводить приговор в исполнение… Я не стану брать на себя ответственность за твою дальнейшую судьбу. И не потому, что боюсь этой ответственности, а потому что не знаю: вправе ли я осуждать тебя, и мне ли решать твою дальнейшую судьбу. В чем-то, повторяю, ты, возможно, и прав. Но восемь трупов за последние десять месяцев – это уже слишком. По управлению уже поползли слухи, а я этого допустить не могу. Пусть этот разговор останется между нами, но рапорт ты все же напиши. А там… Бог его знает, может нам и нужны такие диковатые, как ты, может быть, иначе и нельзя».

Вот так все было. Не знаю, нужно ли Игорьку знать об этом? Пожалуй, нет. Так я думал и шел за ним следом. Между тем, мы уже поднялись на седьмой этаж. Игорек что-то там рассказывал о видах на лес из окон его новой квартиры, но я, честно говоря, слушал его вполуха. На площадке, освещенной тусклой лампочкой, было четыре двери. Одинаковые, как близнецы, они угрюмо смотрели друг на друга фиолетовыми точками глазков. Игорь подошел к двери с номером «206» и утопил кнопку звонка. За дверью раздались шаркающие шаги, и голос Натальи Семеновны, немного по-старчески дребезжащий, но по-прежнему бодрый и ужасно знакомый, произнес «Сейчас, сейчас! Иду…». Дверь распахнулась, Игорь шагнул в квартиру и весело сказал:

– Ма, посмотри, кого я привел!

Я вошел следом. Наталья Семеновна несколько секунд смотрела на меня, видимо, не узнавая. Я улыбнулся.

– Здравствуйте, еще раз, Наталья Семеновна.

Она всплеснула руками, охнула, обняла меня и жалобно спросила:

– Господи! Валя! Что у тебя с головой?..

Поднимаясь по лестнице, я молол какую-то чепуху о видах на лес и нашем вечно неработающем лифте, а сам мучительно соображал: что меня так поразило в Вальке? Это был прежний Валька Безуглов, которого я хорошо знал, и все же это был не он. Белые виски и складки у губ его очень старили. А глаза, прежние его глаза, всегда сияющие и любопытные, были теперь тусклыми и казались бы безжизненными, если бы не искры какого-то недоброго и мрачного огонька где-то в глубине зрачков, на самом дне. Нутром я чувствовал его прежнего, чувствовал его теплое отношение ко мне, и все же он очень переменился.