Сидел Олег Евграфович в полупустом вагоне — тревожное чувство какое-то — еще на платформе троих приметил: угрожающие силуэты в синеющих сумерках Подмосковья.

Неподалеку молодой интеллигент, очки — над газетой, дальше, наискосок женщина с девочкой — на Веру Ивановну похожая. Все же жалко соседку сверху. Первый муж пил и дрался, пока не посадили за что-то. Другой муж пил и дрался, пока в пьяной драке не убили. Специально, что ли, она таких выбирала? Или ее такие сразу видели: добрая, пьющая и одна живет (девочка не в счет). А девочка Вероника на взрослую женщину похожа: бледная, почти не улыбается — и сколько лет, непонятно. Главное, головка небольшая, миловидная и бюст намечается. А ведь ей лет девять-десять. Не торгует ли ею Вера Ивановна? И думать грех! Да, Федор Михайлович ведь тоже — вообразил себе, не верю, что было, — девочка, мыла полы, навязчивый образ, чуть не с ума не сошел…

— Мужик, давай сюда угол!

Трое нависают. И ведь никуда не денешься. Выход перекрыт, в вагоне почти никого. Ближний с губой и челкой, противно стало, врезать бы ему сейчас, убьют, не сомневайся.

— Да нет там ничего.

Второй, впалощекий, худенький, проворно схватил пузатый портфель, прямо как кошку, открыл замок, заглянул и брезгливо опрокинул, вытряхнул. Все высыпалось на деревянное сиденье: полотенце, бутылка воды, сверток с двумя яблоками, бритва, зубная щетка; папка драгоценная тоже выскользнула…

— Мужик в Бутырки, ебеныть, сам едет садиться! — загоготали разом. Такого еще не видели.

— Ну, борода, привет Седому передавай, в старом корпусе, говорили.

— Уморил!

Повеселев, двинулись дальше, внимательно осмотрели молодую женщину с девочкой, что-то сказали, не слышно за стуком колес. «Сейчас уйдут! — подумал Олег Евграфович. — Уходят». Стоп, остановились возле читающего, в очках. А перегон длинный, поезд ход прибавляет. Классика. «Сейчас встану!» — думает Олег Евграфович, нащупав на сидении бутылку минеральной. Нет, беседуют довольно мирно. Вот человек поднялся и пошел впереди троицы на выход. Парни тронулись за ним, переговариваясь. Задвинулась дверь вагона. И как будто что-то ушло, воздуху прибавилось. «Может, само рассосется». — так подумалось.

Женщина и девочка прилежно смотрели в окно. Пассажир не возвращался. Через некоторое время поезд стал замедлять ход. Это еще не была Москва. Олег Евграфович, подхватив портфель и сжимая в руке оружие-бутылку, вышел на площадку. Там никого не было.

Нет, что-то подсказывало: не рассосалось. На полу возле закрытой пневматической двери лежали раздавленные очки. Причем одно стекло — целое, будто очки подмигивали кому-то. Олегу Евграфовичу стало дурновато, печенка резко и неприятно заболела. В тамбуре летала брошенная газета. Можно было прочитать: ИЗВЕСТИЯ… СТРАНА НА ПОДЪЕМЕ… МЫ БУДЕМ ЖИТЬ ПРИ…

Из соседнего вагона прошел работяга. Он дико посмотрел на бутылку-гранату в руке Олега Евграфовича. Тот поспешно спрятал ее в портфель.

«Верно говорит ВэВэ, добро должно быть с кулаками. После операции займу свое место в боевой пятерке». И слова гимна стали складываться сами собой.

Поезд подходил к Москве.

По Библии уже настала пятница и надо было спешить, чтобы закончить все до субботы. Несмотря на жару, солнце на закате пряталось в длинные, почти черные облака. Вдали виднелись стены и башни условного Иерусалима. Золотой широкий купол Храма отсвечивал в последних лучах. Острые минареты (гораздо более поздние) дополняли картину.

Равнина была плоская и гладкая, как стол. С одной стороны — волна взметнулась и застыла, — утесы, и в них застрял серый авианосец — отличная смотровая площадка. С другой стороны — небольшая пирамида, неужто? — мавзолей и две елочки! Но он был более уместен здесь, в пустыне, чем на площади далекой северной столицы.

С утра все было пусто, только после полудня прибыли операторы и началась предстартовая суета. Протянули шланги и шнуры по песку. Работали, перекрикиваясь и добродушно матерясь по-московски. К вечеру снова все опустело. Лишь там, на горизонте несколько диких неразумных бедуинов припустились вскачь, но натолкнулись на незримую стену — лошади были отброшены с неистовой силой и бились, скинув своих всадников и съезжая по склону бархана.

— Как, готов? — спросила у Гоги Мариночка.

— У меня всегда все в порядке, — похвастался он.

Так оно и было.

В квартире произошло что-то чудовищное. Никогда бы не поверил, сегодня вернулся часа в четыре, открыл дверь своим ключом и покричал:

— Наташа!

Никто не ответил. Зато вся мебель была перевернута, книжные шкафы повалены, книги высыпались оттуда и лежат грудами. Всюду валяются платья, колготки, Наташины вещи в беспорядке. Как будто сюда забрался тигр из зоопарка и все, играючи, перемешал и порвал.

Конечно, Наташа сопротивлялась этим насильникам. Куда они ее увезли? Что им было надо от нее?

Час назад он звонил сюда, и Наташа отвечала звонко, как всегда, была рада. Не верится, что познакомились так недавно, кажется он знает ее давно-давно. Вчера решили, они будут вместе. И вот он уже ее потерял. Чудовищно так, что самому не верится.

Прежде чем вызвать милицию, надо было оглядеться. В кухне кто-то тихо скребся — похоже, вилка о сковородку.

Ефим вбежал на кухню. И на плечо ему прыгнула белая крыса с розовым носиком. Парень с Мосфильма. «Где же твой хозяин? Куда он спрятал мою хозяйку? Отвечай, несмышленый зверек!»

На круглых стенных стрелки показали четыре. Надо резать, не откладывая. Под яркими, близко направленными лампами желтеет нездоровое тело с бородой, трудно узнать Олега Евграфовича — усыпили, обнажили, выстригли, вскрыли, обложили и зажали со всех сторон белоснежными салфетками. Хирург не следил за своими руками, они все делали, как надо, автоматически, но продолжая и развивая операцию, он уже понимал, что все напрасно, что слишком поздно, что проще всего снова зашить и оставить так, как есть. Нет, престиж и профессиональное достоинство не позволяли ему совершить естественное дело, и он продолжал резать уже обреченного человека.

А того вдруг не стало — исчез. Кислородная маска, салфетки, ножницы, в тазу — тампоны, испачканные в крови, главное, медсестра сзади свежий тампон подает — рука в воздухе застыла — все на месте. А больной — если не испарился, то другого варианта просто нет.

Некоторое время медики: Сергей Сергеевич, ассистент и две сестры — смотрели друг на друга, неподвижные глаза и марлевые повязки — немая картина.

— А ну вас всех к ебени матери! — выругался обычно сдержанный хирург, скальпель блеснул и звякнул в металлическую ванночку, сам повернулся с поднятыми руками — уже моет руки. Хлопнул дверью и поспешно вышел из операционной.

На уличных часах было 4 часа 10 минут, но вполне возможно, что часы спешили. Надежда Покровская выследила своего сына Аркашу: снова вошел в этот подъезд и поднялся на пятый. «К женщине ходит! — догадалась Надежда. — Матери ему мало, я ли не забочусь, я ли не стираю, подтираю, обхаживаю!» Жгучая ревность поднялась изнутри — до тошноты. Покровская стала поспешно подниматься по лестнице. Она расстегнула легкое старомодное пальтишко — стало жарко. «Из-за него пошить себе отказываю». Стало очень жарко. Давление поднялось. Опять криз. «Снова соседям скорую сегодня вызывать. И на моего дурачка охотница нашлась. Наверно, какая-нибудь бабища старая. Ну, я ей покажу, как ребенка у матери уводить!»

Надежда так стала барабанить в облезлую дверь, что та почему-то подалась и тихонько отворилась вглубь квартиры — по старинному. Мать вошла и как-то сразу поняла, что квартира пуста. На стене фотография: черная кудрявая бровастая. Молодая вроде. Квартира однокомнатная — спрятаться негде. Окна закрыты. Надежда Покровская обследовала даже потолок: кто их знает, может там, на антресолях затаились. Потолок был низкий, без дыр и дверок.