— Решите наш спор! — вскричал Дюруа.

Амели, возбужденная и раскрасневшаяся, ухватила Сен-Клера за руку и рассмеялась:

— Речь идет о женской красоте. В чем смысл женской красоты?

— Нет, не так, — перебил Мишло. — Речь идет о превосходстве женской красоты.

Стараясь высвободиться от накинувшейся на него богемы, Сен-Клер крутил головой и, наткнувшись взглядом на Сен-Жюста, спросил:

— А мадам Дебонне? Она разве не с вами?

— Нет, — коротко и равнодушно ответил тот, увлеченный собственными мыслями.

— С какой стати ей быть тут? — спросил в свою очередь Мишло. — Она почтенная дама и ей нельзя быть среди нас. Но, впрочем, решите же наш спор, выслушайте аргументы сторон!

— С удовольствием. — Сен-Клер был разочарован, и то, что в иной день изрядно позабавило бы его, теперь не внушало интереса.

— Итак, — начал Мишло, — тело женщины есть произведение искусства! — Он поднял кверху указательный палец, пытаясь изобразить собою профессора, читающего с кафедры. — Более того, оно произведение природного искусства, а что может быть совершеннее этого?

— А мужчина кем произведен? — вмешался Дюруа. — Разве не той же природой?

— Ты нетерпелив, мой друг, ты не дослушал моей речи. Но я возражу тебе: тело мужчины есть только произведение природы, женщину же природа лепила с искусством.

— Все ясно, — пробормотал Дюруа.

Сен-Жюст сидел весь красный, потому что Амели, увлеченная забавной полемикой, не забывала время от времени кидать на молодого человека пламенные взгляды.

— Припомните упитанных Венер, — продолжал Мишло, — и козлоногих пьяных и толстых сатиров с тех картин, которыми увешаны все наши музеи. Полная Венера все равно привлекательна. Ее формы и округлый живот наводят на мысль о плодородии, о рождении, о той особой красоте, — Мишло впал в патетику, — пышной, цветущей, дарящей, из которой, в сущности, мы все и появляемся на свет. Толстый же живот мужчины, — игривый его взгляд и указательный палец Мишло ткнулись в Дюруа, который, надо сказать, вовсе не был толстым, — говорит о неумеренных возлияниях и грехе обжорства. Согласитесь, что плодородие гораздо предпочтительнее и, главное, благороднее обжорства и пьянства.

— Поэт… — проскрипел Дюруа. — Наплел…

— Зависть… Это зависть, дружище. — Рот Мишло растянулся в нарочитой улыбке, а рука потянулась похлопать художника по плечу.

Дюруа отодвинулся, всем своим видом выразив собеседнику наигранное презрение, и во всеуслышание произнес:

— Конечно, все дело в твоем хорошем вкусе, Мишло.

— Да, мой вкус может послужить образцом любому! — Тот высокомерно откинулся на спинку стула.

Оба приятеля несколько секунд буравили друг друга взглядами, как два кота по весне.

— Поэтому любая женщина, — прошипел Мишло, — предпочтительнее мужчины.

— Даже будь этот мужчина самим Аполлоном? — ехидно поинтересовался Дюруа.

— Вот никогда я не понимал этого любования мужскими мускулами, бедрами и грудью. Иное дело грудь женщины. В ней есть все: изящество, игра света и тени, теплота, дивная форма… — Мишло повертел пальцами в воздухе. — Отрада всем шести чувствам… Дюруа! Ну, ты же живописец! ТЫ должен понимать это лучше меня!

— При чем же здесь шестое-то чувство? — страдальчески сморщился Дюруа.

— А я предугадываю… Точнее, предчувствую, что она мне подарит. То есть грудь…

— Сластолюбец…

— Мужчина должен быть сластолюбцем! — Мишло замялся. — В какой-то степени, я хочу сказать… Иначе женщина может заподозрить в нем оскорбительную холодность.

— Или дурные наклонности…

— Оскорбительная холодность, пожалуй, хуже всего, — заметила Амели. — Это непростительно!

— Вот-вот. — Мишло обрадовался поддержке. — Не желаю вам, мой друг, когда-нибудь быть заподозренным в холодности, ибо в лице женщины вы обретете тогда врага, худшего из возможных.

— Ты исходишь из собственного печального опыта? — с деланной наивностью округлил глаза Дюруа.

— Ошибаешься, друг мой. Я исхожу из твоего печального опыта, который всегда перед моими глазами!

— Не остроумно!

— Зато верно.

— Господа! — К ним приближался Кавалье. — Кончайте ваши споры. Насчет замка я уже договорился, все улажено.

— Так мы все-таки туда едем? И сегодня? — удивленно спросила Амели.

— Не стоит откладывать! — в разговор вступил Сен-Жюст.

— Ну-у! Уже заторопился, — проворчал Дюруа.

Ему было лень вставать. Он плотно позавтракал, перепалка расслабила его и, говоря честно, он бы лучше сейчас вздремнул. Или, по крайней мере, не сходил бы с этого места.

— Не стоит ли нам увеличить нашу компанию? — вдруг спросил Сен-Клер.

— Каким образом?

— Ваша знакомая, мадам Дебонне… Ей, думаю, было бы интересно отправиться с нами.

— А верно… Мария любит всякое этакое, — сказал Мишло.

— Но с ней надо было говорить заранее… Вряд ли она соберется сейчас, — добавил Дюруа.

— Так не стоит ли нам всем отложить поездку? — спросил Сен-Клер.

— Хорошая мысль… Кстати, было бы неплохо пригласить для компании и мадам де Сен-Клер, — вставил Кавалье.

— Что? Мадам де Сен-Клер? Так вы тут с женой? — Амели громко рассмеялась. — Как мило…

— Я согласен, это мило. Я с удовольствием познакомлюсь с вашей супругой, — сказал Дюруа. — Это всем нам будет приятно. Да и женское общество всегда придаст очарования поездке.

— Марию приглашу я, — заявил Мишло.

— Ну и прекрасно, — завершил Кавалье.

— Дернул тебя черт сказать про мою жену! — злился Сен-Клер.

— Не упрекай меня. Лучше подумай: ей будет приятно развлечься, и она легче простит тебе твои отлучки, — ответил Кавалье.

— Может, ты и прав. — Сен-Клер задумался. — Но как я смогу объясниться с Марией?..

— Ты все о том же. Поверь, мой друг, тебе никогда не стать ее любовником.

— А я ни капли не сомневаюсь в успехе…

— Ты наивен, если думаешь так, — сказал, посмеиваясь, Кавалье. — Я почти не знаю эту женщину, но уверен, что она тебе не по зубам.

— Вздор!

— Нет, не вздор. Они давно живут здесь, и ни одного слуха, ни одной сплетни… Поверь, это немало. К тому же господин доктор человек решительный. Впрочем, я тебе уже говорил об этом. Сомневаюсь, что его жене припадет охота наставлять мужу рога с тобой. К тому, как я слышал, их тут почитают за идеальную супружескую чету.

— Все эти идеалы не более чем подделка. И тебе это известно не хуже меня. Вспомни Париж, — задиристо заявил Сен-Клер.

— Здесь не Париж, мой дорогой…

— Везде люди одинаковы, да и нравы тоже. Нет разницы, где ты живешь. Все одно попадешься на одну и ту же удочку.

— На это я тебе отвечу так. — Кавалье остановился и обернулся к приятелю. — И в Париже встречаются образцы добродетели, причем образцы подлинные, не поддельные. Стало быть, и в нашем городишке такое возможно. А потому запомни: мадам Дебонне и есть такой образчик. Столь же редкий для провинции, как и для Парижа.

— Добродетель француженки… — усмехнулся Сен-Клер, покачав головой.

— А, да ты не знаешь! Она и не француженка вовсе.

— Как? А кто же?

— Русская, представь себе.

— Русская? — Тут уже Сен-Клеру пришло время остановиться. — Но… Никак бы не подумал… — пробормотал он.

— А в чем разница? — спросил Кавалье.

— Нет! Нет никакой разницы, — твердо заявил Сен-Клер. — Все и везде одинаковы, так что…

— И все же поберегись, Сен-Клер…

Мишло в тот же день навестил Марию. Лукавый и притом простодушный поэт по дороге к дому старой знакомой припомнил, что года идут, что молодость, увы, не возвратится и что теперь, пожалуй, уже все не то и не так, и даже удовольствия не доставляют той радости, что была когда-то прежде. Припомнились ему беззаботные деньки, проведенные в Латинском квартале, стихи, поиски новых форм, как они любили тогда говорить… Богема, что за слово, что за понятие! Целый мир — талантливый, голодный, живой, веселый, порой злой и несчастный, порой продажный и нерасчетливый… Как весело им было когда-то!