«Само собой разумеется, немало места уделяется этой книжонкой и вопросу о телесных наказаниях в тюрьмах, и вопросу о голодовках и самоубийствах среди политических каторжан. Как будто бы телесные наказания в тюрьмах существуют только в России и как будто бы в России случаи, когда прибегают к этим наказаниям, более часты, чем в любой другой европейской стране. Напр., в Англии за последний отчетный год, а именно 1909 год, зарегистрирован 31 случай, когда наказывали розгами. В Дании за 1908 г. из общего числа 845 арестантов, содержавшихся во всех датских местах заключения, было высечено 10 человек»…

«…У нас же и относительно, и абсолютно эти случаи несравненно более редки, причем, если уж прибегают к телесным наказаниям арестанта, то лишь тогда, когда, действительно, все более слабые меры воздействия уже исчерпаны. С другой же стороны, всякое злоупотребление в этом отношении немедленно подвергается расследованию, и безусловно никто не смеет сказать, чтоб власть потакала таким злоупотреблениям».

Далее автор говорит о самоубийствах в тюрьмах — у нас на 1000 заключенных приходится 1 самоубийца («считая в том числе и покушения») и 8 душевнобольных, а в Бельгии — на то же число — 5 самоубийц и 25 человек душевнобольных…

По поводу тяжелого тюремного режима Л. Д. иронизирует: «Вера Фигнер и ей подобные исходят из мысли, что убийства и грабежи, совершенные членами партии, — не преступления, а геройские поступки, следовательно, если уж государство берет этих «героев» в «плен», то самое худшее, что можно допустить по отношению к «героям», это — отнять у них браунинг или бомбы (у пленников отнимают шпаги), а затем, конечно, надлежит разместить их по лучшим гостиницам, ежедневно отпуская на «честное слово» в публичную библиотеку и музеи.

Мы не преувеличиваем. Вера Фигнер с ужасом, напр., говорит, что каторжан будят по звонку в пять часов утра. Подумайте, какое зверство! Присужденные к каторжным работам отправляются на работу не в 11 ч. утра после чашки шоколада, принятой в постели, а с утра, особенно там, где по климатическим условиям рабочий день заканчивается в 5 ч. вечера»… и т. д.

Так говорил официоз в передовой статье, а ему вторил орган, субсидированный правительством, издававшийся в Петербурге на французском языке.

В марте 1910 года, когда я находилась в Париже, я получила из Льежа письмо от В. М. Алейникова. От имени русского студенчества он приглашал меня приехать в этот город и выступить на вечере в пользу местных русских учащихся. Я согласилась не без колебания: однако поехала и автором письма была водворена в каком-то отеле. Алейников не произвел на меня хорошего впечатления; заметив это, он очень насмешил меня странным заявлением:

— Я чувствую, что я вам не нравлюсь, но я уверен, что вы меня полюбите.

Эта откровенная самоуверенность оказалась потом не напрасной: я потом подружилась с этим анархистом и еще более с А. Т. Шакол, которая жила на одной квартире с ним и училась в Льежском университете.

Первого апреля н. ст. студенческий вечер состоялся в присутствии 800 человек; разыгрывалась какая-то пьеса; были живые картины, а я прочла несколько стихотворений, написанных мной в Шлиссельбурге. В конце вечера было объявлено, что я буду делать публичный доклад о Шлиссельбурге и современном положении политических тюрем в России.

Доклад я предполагала сделать на французском языке, так как моей целью было возбудить западноевропейское общественное мнение против жестокого режима, которому подвергались политические каторжане и ссыльные.

Посоветовавшись с редактором газеты «Express», мы напечатали около 1000 пригласительных билетов на французском языке и разослали лицам, более или менее известным в городе, и в главные учреждения Льежа, а председательствовать и сказать вступительное слово просили проректора университета М. Ф. Тири (М. F. Thiry). Вечер я предполагала сделать бесплатным, так как имела в виду агитацию, а не сбор в пользу заключенных. Эта лекция имела место на Place Verte, в большом зале отеля «Continental».

Редактор «Экспресса» говорил, что на приглашения обыкновенно откликается не более 10 % адресатов. На этот раз он ошибся: стечение публики было так велико, что когда я приехала, то не могла войти в зал, и меня провели черным ходом через ряд комнат.

Несмотря на сделанное раньше оповещение, что митинг предназначен исключительно для бельгийцев, множество русских явилось в зал. Алейникову пришлось взойти на трибуну и просить русскую публику очистить место для приглашенных. Им был обещан особый доклад. Проректор Тири, выдающийся криминалист, произнес блестящую речь о карах, налагаемых законодательством в видах социальной защиты: он осудил смертную казнь, как меру безнравственную; осудил, как безнравственную, и всю систему других кар, которые, как телесное наказание, вызывают страдание и вместе с тем унижают человеческое достоинство. Общественная кара, говорил он, не есть бессмысленное мщение древних времен или искупление с точки зрения религии: она есть лишь мера социальной защиты. Если бы дело обстояло иначе, я разорвал бы в клочки и сжег свой курс уголовного права. И, обращаясь ко мне, закончил словами:

— Вы будете говорить нам о России, но то, что вы скажете, приложимо не к одной только стране: ваша цель — пробудить чувство человечности, и все народы нуждаются в уроках такого рода. Ваш благородный голос принесет благое слово, в котором они нуждаются. Это — наша горячая надежда и будет нашей великой радостью.

Я прочла длинный доклад на французском языке о борьбе «Народной Воли» с самодержавием, о Шлиссельбурге, о революции 1905 года и ее подавлении, о репрессиях, казнях и ссылках и описала современное положение тюрем.

Несколько заключительных слов Тири закончили этот удачный митинг.

Через день или два было собрание для русских студентов с моим докладом на ту же тему; в заключение я предложила организовать местный комитет помощи каторжанам. А. Т. Шакол приняла горячее участие в организации его. Комитет был основан; он состоял из представителей местных партийных групп, по одному от каждой.

В Льеже я познакомилась с г-жой de Laveley, дочерью автора книги «Первобытная община», которая в 70-е годы была одной из настольных книг нашей радикальной молодежи. Она знала немножко русский язык, по-видимому, познакомившись с ним через отца. Насколько совершенно было это знание, может показать русское обращение в начале французских открыток, которые она посылала мне: «Дорогая друга. Блгодарю Вас очен за Ваша писма».

Однажды, когда она пригласила меня к себе, я застала у нее голландку с наружностью женщин кисти Рубенса. Должно быть, она была очень богата, потому что сияла бриллиантами. В разговоре она коснулась вопроса о стачках рабочих, и между нами разгорелся горячий спор: она отрицала право рабочих на стачку; я с азартом накинулась на ее буржуазную точку зрения. Чем же это кончилось? Мои нервы были еще в таком неустойчивом состоянии, что, возмущенная и огорченная, я расплакалась. Последовало объяснение, из которого она узнала, что я социалистка и подверглась каре за революционную деятельность.

— Вы победили меня, — сказала бриллиантовая дама, узнав мою историю, и стала усердно приглашать меня в Гаагу.

Одно из самых сильных впечатлений, испытанных мною, было посещение известного во всей Европе завода Кокериля в местечке Seraing, неподалеку от Льежа. Директором был бельгиец, женатый на русской. Благодаря этому, он бывал в русской колонии и присутствовал на всех собраниях, на которых я выступала. Он пригласил меня приехать к нему и осмотреть завод, что я и сделала в сопровождении А. Т. Шакол и Алейникова.

В каменноугольные шахты спуститься я не могла, потому что для женщин это было запрещено за некоторое время перед тем, и мы отправились прямо на завод, на котором было занято 10 тысяч рабочих и работали триста паровых машин. Завод имел в Seraing угольные копи и железные рудники. Он изготовлял чугун и сталь, делал машины и лил пушки. Мы вошли в громадное здание с обилием воздуха и света; очень высокий потолок был из стекла; величайшая чистота бросалась в глаза во всем здании, которое не имело перегородок. С одного конца этого зала от широкого входа и до выхода стоял целый ряд машин с передаточными ремнями, и все они находились в движении; оглушительного шума не было, но движение всех этих ремней и колес было головокружительное; где-то, кажется, у Золя, есть описание подобного рода движения; на меня оно производило впечатление какого-то чудовищного, живого, непрерывно движущегося существа, которое надвигается, притягивает и захватывает вас, чтоб поглотить.