Валлонг, 1945

Клара вздрогнула: до нее донесся звук выстрела, сильно приглушенный толстыми стенами. В изголовье кровати она нащупала выключатель грушевидной формы и судорожно на него нажала. Из темноты высветилась привычная обстановка: два бержера, обитых шелком цвета слоновой кости, стол, покрытый скатертью с оборкой, тяжелые узорчатые занавески и маленький дамский столик, где она писала письма.

Привстав, Клара прислушалась, но дом снова погрузился в тишину. Уверенная, что выстрел ей не почудился, Клара поспешно накинула халат и устремилась к двери. У нее было не просто предчувствие, а уверенность, что произошла трагедия и сейчас перед ней предстанет тот ужас, которого она так боялась и мучительно ожидала уже столько времени, что привыкла жить в гнетущей тревоге. Она точно знала, что однажды, днем или ночью, случится непоправимое, – и вот этот момент настал.

Наверху лестницы ей стало дурно, и она чуть было не повернула назад, но, крепко вцепившись в перила из кованого железа, ступенька за ступенькой, начала спускаться. Сейчас она не могла позволить себе обморок. Сердце сильно билось, но она не стала возвращаться за лекарством. От этих пилюль все равно мало толку: Клара не была больна, а лекарство принимала, чтобы успокоить семью. Годы войны были тяжелыми, и не только из-за лишений. У каждого свое горе.

Большая передняя была погружена в полумрак ночников: каждый вечер, прежде чем подняться в спальню, Клара сама зажигала их. Под ее босыми ступнями плитка пола казалась ледяной. Она глубоко вдохнула, чтобы набраться храбрости, и, приблизившись к кабинету Эдуарда, вошла туда без стука.

Сначала она увидела Шарля: он стоял неподвижно посреди комнаты. И почти в тот же момент заметила Эдуарда: с залитым кровью лицом и остекленевшим взглядом, распластавшийся на столе, на бюваре, он был уже неузнаваем. Здесь же, рядом с чернильницей, был револьвер.

– Господи, – чуть слышно выдохнула она, – это случилось!

Ее дыхание больше походило на хриплые рыдания: она отчаянно старалась не потерять контроль над своими словами и действиями. Даже для нее удар был слишком силен. Шарль пошевелился, но она остановила его движением руки.

– Может быть, есть письмо? – начала она. – Ну, что-нибудь, что объясняло бы…

Она приблизилась к младшему сыну и прильнула к нему в напрасной надежде на поддержку.

– Мама, – шепнул он, – мне надо тебе сказать…

Он сомкнул руки у матери на затылке, не давая ей смотреть на Эдуарда, но та сопротивлялась с удивительной силой.

– Нет, ничего не говори, молчи, Шарль, умоляю тебя, молчи!

Сын бессильно посмотрел на нее, и она поняла, что ее авторитет все еще был непререкаем.

– Последнее время твой брат был в депрессии, он подолгу просиживал здесь, – четко произнесла она. – Мадлен это сводило с ума и детей тоже. А я ничем не могла помочь. Ни я, ни кто-либо другой. Ты ведь тоже так думаешь? Что же, теперь ничего не исправишь.

– Выслушай меня, – снова попросил он строгим голосом.

Не обращая на него внимания, Клара продолжала свою мысль, ее терзал страх за судьбы детей Эдуарда. Однако ни одна слеза не выдала ее горя. Она реагировала на все, как и подобает вождю клана. Это была исключительная женщина, и Шарлю не следовало об этом забывать. Какой бы ни была боль, Клара умела держать удар. А тут у нее просто не оставалось выбора.

Отстранив Шарля, она окинула взглядом кабинет. Самое ужасное – этот револьвер; когда-то он принадлежал ее мужу, его привез адъютант. Она вспомнила о другой жуткой войне, когда мужа призвали, несмотря на его возраст (тогда на фронт стали отправлять юношей и ветеранов), он геройски проявил себя и, разделив участь многих других, погиб на поле брани, оставив ее вдовой. Револьвер вместе с посмертными наградами передали через адъютанта. Военная медаль, военный крест и благодарность отечества. Бедный Анри! Мысль о том, что Эдуарда убило его оружие, была невыносима. Во время немецкой оккупации револьвер с охотничьими ружьями тщательно прятали за бочками и мешками с углем в глубине самого дальнего подвала. После освобождения Эдуард сам принес их оттуда.

Клара лишь мельком взглянула на обмякшее тело старшего сына: она боялась, что эта страшная картина навсегда врежется в ее память. И все-таки то, что произошло, должно было случиться: она это всегда знала, она это предвидела. Это было неизбежно.

– Мама… – вздохнул Шарль у нее за спиной. Она протянула руку, взяла револьвер и, посмотрев на него, с отвращением отбросила на край стола.

– Позвони в жандармерию, – сказала она, не оборачиваясь. – Твой брат был очень набожен, надеюсь, священник не откажет…

Самоубийство не открывало двери рая, но она не сомневалась, что сумеет получить согласие священника. Эдуард достаточно страдал, она сама тому свидетель, смертью он искупил все свои ошибки. Церковь должна согласиться на отпевание, а о позоре не будет даже речи, она лично за этим проследит.

Клара, все еще не оборачиваясь, ждала действий Шарля: она была уверена, что, в конце концов, он должен сдвинуться с места, ведь телефон находился в холле. Она ждала, напряженная до дрожи в мышцах, и, наконец, услышала, как он направился к двери. Конечно, больше всех должна была страдать она – Клара это понимала, – но сейчас она не имела на это никакого права.

Как только Шарль вышел, Клара перестала сдерживать слезы. Ей казалось, что она съеживается, уменьшается и врастает в пол.

– Мой милый, мой бедный сын, – всхлипывала она.

Ее пальцы неловко касались волос Эдуарда в последней ласке. Он никогда не был ее любимцем, и она вдруг горько пожалела об этом. Если бы она любила его больше, смогла бы она уберечь его от этих страстей? Нет, скорее всего, нет; Эдуард не испытывал недостатка любви: Анри буквально обожал сына с самого его рождения.

Глухой голос Шарля – должно быть, он разговаривал по телефону – вернул Клару к реальности. Кто отважится подняться к Мадлен, разбудить ее и сообщить, что ее муж пустил себе пулю в голову? Кто сообщит ей, что она стала вдовой, как и ее свекровь, только уже не с такими почестями; что теперь она должна носить черное и воспитывать троих детей одна? Впрочем, не совсем одна. Семья непременно окружит вниманием ту, которая скоро превратится в «бедную Мадлен». О том, чтобы такой эпитет заслужил Эдуард, не было и речи.

– Жандармы в пути. Мама, мне надо тебе объяснить.

Она не слышала, как вернулся Шарль, и резко обернулась, оторвавшись от болезненного созерцания, в которое погрузилась незаметно для себя.

– А мне надо поговорить с Мадлен! – жестко отрезала она.

Наверное, ей придется ждать рассвета, чтобы в своей комнате выплакаться. А быть может, у нее не будет этой возможности никогда. Кларе пришлось собрать все силы, чтобы дойти до порога, где стоял ее сын.

– Закрой дверь, – приказала она. – Это не спектакль.

Она видела, что Шарль растерялся от того хладнокровия, с которым она брала ситуацию в свои руки. В конце концов, у него тоже была привычка командовать: ведь на войне он был офицером, хотя очень скоро стал узником концлагеря, а потом узником мрачной крепости, из которой вернулся всего два месяца назад.

– Я хочу коньяку, – потребовала она.

Властным жестом Клара взяла сына за руку и увлекла в библиотеку. Ночь была свежа, и в камине еще осталось несколько углей. Шарль протянул ей полстаканчика янтарной жидкости с бодрящим ароматом, она внимательно следила за сыном. Он был все еще очень красивый, несмотря на крайнюю худобу: элегантный и благородный, как до войны. Эдуард всегда и во всем завидовал Шарлю. Его внешности, его смелости и даже уму.

– Шарль, запомни, самое главное для нас – это семья. Ты согласен со мной?