В литературной среде до сих пор не решен принципиальный вопрос: для кого должен писать-сочинять автор. Для целой группы людей или поколения человеческого, или же для нескольких близких и дорогих. Поэтам-лирикам, правда, полегче, так как чаще всего сочиняют для одной-единственной...
И я сейчас задумался: для кого предназначена эта книга? Наверное, для двух прямо противоположных возрастных категорий, из морского, однако же, племени. Для моих друзей - живущих и в память ушедших. И для молодых, незнакомых мне вовсе, ибо уже пять лет не открываю двери аудитории, не здороваюсь с ними и не учу их уму-разуму. Все равно эти, юные, мне интересны, с ними позже поговорю.
А сейчас - еще дневниковый отрывок:
15.08.84. Прошли Зунд. Переписывал в новую алфавитную книжку телефоны и вдруг понял: нам приходится вычеркивать из памяти не только умерших, а и многих живых, иначе не хватит места в записной книжке и..в душе. Но некоторых вычеркиваем не только от недостатка места, а и от лени, от нежелания поступиться чем-то...
Уже вернувшись, узнал, что ушли из жизни люди, которых знал, видел, ценил - К. Шульженко, В. Тендряков. О смерти В. Высоцкого тоже узнал в море, в июле 1980 года, на пути из Средиземного моря в Ленинград...
А тогда, в восемьдесят четвертом, совсем немного оставалось жить Вале Бондаренко, Диме Данилову, Мишане Вершинкину. Не увижу их никогда, руки не пожму, не вспомним вместе прошлое.
Тем дороже и нужнее здравстивующие.
Конец июня - начало июля 1995 г. Навестил нескольких, как и год назад.
Капитан Геннадий Буйнов уже не в строю "действующих". Когда дозвонился до него, он сообщил с усмешкой в голосе: "Приехал в город за лекарствами... Да нет, я уже на швартовых. "Мотор" забарахлил".
Сдало сердце. Сколько раз за его многолетнюю капитанскую жизнь работал "мотор" на пределе, и ведь не показывал этого капитан, я уверен, загонял внутрь сомнения, гнал из мыслей подозрение о том, что сделал неверный шаг, подал ошибочную команду. Может, и молился какому-то богу: "Пронеси, господи!" Никто про такое не знал и не узнает.
Не стал я говорить Гене громких слов, про себя лишь произнес: "Держись, капитан!"
А у Алексея Алексеевича, теперешнего оператора ЦК, полгода назад умерла жена. Знакома была нам всем, Леша нашел ее в годы учебы поблизости от нашего общежития.
Поговорил и с ним, тоже по телефону. Он ни словом не обмолвился о своем горе. Через полчаса я узнал от других про это, позвонил ему снова. У Леши остались дети и внуки, о них он теперь сразу упомянул. Находит опору и смысл жизни в родных и близких, все закономерно.
И опять пришлось мне в уме попросить: "Держись, капитан!"
Второго июля, в воскресенье, мы отметили День моряков на даче у Геннадия Буйнова. Пришли Алексей Алексеевич и Виктор Александрович. В прошлом году он злой был зело, сегодня - помягче, улыбчивей. Соседи дачные собрались, заслуженные летчики времен войны. Признались нам: "Геннадий у нас тут старейшина, капитан! Уважаем очень!" Маслом по сердцу мне это признание пришлось.
Всех вспомнили-помянули за щедрым праздничным столом.
И с Валей Митко повидался. Все тот же, с широкой улыбкой и говорливый. Рассказал одну байку из своей биографии. На первом курсе, когда Валька был сосунком-салажонком, старослужащие из "нулевого" набора разузнали о том, что мама прислала Вале денежный перевод, и пригласили его в пивнушку на 17-й линии. Там получился какой-то шухер, один из новых знакомых Митко приложился к физиономии милиционера. В результате Валю назначили к отчислению из училища (кажется, он принял активное участие в "разборке", защищая старших товарищей). Но Федя Клюшкин, один из главных героев сражения, пришел к начальнику, М.В. Дятлову, принял всю вину на себя, поручился за Вальку - и наш "миллионер" остался в ЛВМУ.
Друзья приняли мое намерение написать книгу про них без особых восторгов, но и без протестов. Черновые главы кое-кто прочитал, пока я был в Питере, зубодробительной критики не было. Впрочем, я и ожидал подобной реакции, литературными персонажами они вряд ли мыслили становиться. Однако о наших временах вспоминали тепло, с улыбками.
Была у меня всего одна встреча, принесшая сожаления. Провел вечер с товарищем из нашей "толпы", ночевал у него. Утром, когда выходили, он вынес угощение дворовым кошкам, те его поджидали у подъезда.
Жалеет бездомных. Для меня это всегда было высшим показателем нравственных качеств человека. Жалостливость - категория нынче не модная. Кошек-собачек жалеть? Это когда людей убивают тысячами - на войне и в подворотнях, когда детей расстреливают и жгут? Так мне могли бы возразить ярые гуманисты-демократы.
А я с ними не спорил бы. Не вижу тут никаких противоречий. Доброта, теряемое качество, проверяется подчас уколом в сердце при виде несчастного, невиноватого животного. Которое мы "приручили", как говорил герой Сент-Экзюпери.
...Но тот вечер с товарищем принес мне огорчение. Не назову его имени, даже псевдонима не дам. И вот почему.
Он мне поначалу много забавного из прошлого напомнил. Но не могли мы не коснуться положения в нашей стране...похоже, впервые в этой книге придется затронуть политические проблемы.
Мой друг сразил меня, заявив, что не верит в возможность России вырваться из ямы. "Почему?" - спросил я. "А потому, - последовал ответ, что народ русский ни на что толковое не способен. Воспитали его коммуняки, и в теперешнем бардаке он ведет себя соответственно. Ничего не умеет, ничему и не научится". И позже еще сказал, что завидует мне, так как я живу в "цивилизованной стране", он со мной поменялся бы местами жительства.
И здесь спорить я не стал. Понял - бесполезно. Не напомнил ему, что ведь он много лет состоял в партии, и это, ясно, помогало ему в продвижении по службе. Не стал спорить, хотя просились слова: "Тебе легче сейчас жить? Ты гордишься тем, что вышел из партии? И уверен, что во всем, случившемся со страной, виноват ее народ?"
Да Бог ему судья. Не стану обвинять. Как никогда не обвинял женщин, которые приносили мне боль, обиду, горе.
Друзья обиделись бы, узнав, что я их сравниваю с женщинами. Да ведь не в том дело. Товарищ тот был рядом со мной шесть лет. И объявил вечером, когда я признался, что считаю годы учебы в ЛВМУ самыми счастливыми в жизни: "А я - нет! Дураком тогда был. Ты вот в своей рукописи утверждаешь, будто мы в первый шторм поняли, что бороться с качкой и морской болезнью надо работой, трудом. Неправда! Мы тогда об одном мечтали: как под юбку к девке залезть!"
Грустно мне стало, когда вернулся в Комарово. Тут еще вдруг объявился знакомый по прошлому году бездомный несчастный, старый пес. Без задней ноги, без левого глаза, с отмороженными или обрезанными ушами. Он тихо лежал у нашей калитки, я с ним поздоровался и после ужина вынес мешочек пищи. Он медленно и недоверчиво понюхал и проглотил принесенное не жуя. И испуганно дернулся, когда я протянул руку. Я с ним поговорил пару минут, и тогда пес слабо и робко вильнул хвостом.
Затуманились мои очи. Но подумал сразу о друге, что утром вынес угощение кошкам, сообщив: "Они меня хорошо знают".
И я простил товарищу вчерашние его заявления. Русский народ на него тоже не обидится. Но хвостом вилять не станет...
Чем дольше живем мы,
тем годы короче,
Тем слаще друзей голоса.
Ах, только б не смолк
под дугой колокольчик,
Глаза бы глядели в глаза!
Песня эта звучала в памяти, когда уезжал очередной раз из Питера. Напоминающий о прекрасных былых годах колокол звенит в моих ушах сейчас. Пусть так и будет всегда - до конца. И пусть останется возможность глядеть в глаза друзей - наперекор преградам, годам, катаклизмам.
Будьте, мальчики! Не уходите...
А теперь - обещал поговорить с новым поколением мореходов.
И не смогу. Не получится серьезного, со взаимным пониманием, разговора. Несколько лет назад заметил одну забавную привычку ребят с буквами "ЛВИМУ" на погонах: гулять по городу, даже в безоблачные дни, с зонтиками-автоматами на петельке. Курсанты училища имени Фрунзе гуляют с чемоданами-дипломатами, а наши - с зонтиками.
