А потом - самолет, рывок на старте, мелькание бетонных плит, крутой подъем, и вечный протест тела против полета ("Рожденный ползать - летать не может..."), Одесса, парная вечерняя духота, и опять - темная земля внизу, кусок темного моря, и два часа впереди и слева по курсу горит и не гаснет прозрачная голубая заря. А перед Таллинном под крылом возникла клубящаяся толща туч, вдали - предостерегающее полыхание молний, и двадцать минут тряски под легкое шипение моторов.
Вынырнули прямо над моим домом: озеро Харку, как стальная тусклая плита, дождь, лужи на асфальте...
И на дороге, сулящей тебе столько интересного и нового, неминуемо опять задумываешься о многом. Ну, например: за что тебе эта удача и почему другие люди - твои близкие, родные, дорогие - всего, что тебе предстоит, не увидят. Когда еще была жива мама, я ни о чем так не мечтал, как о фантастической возможности хоть разок, хоть на часик показать ей то, что видел, - невесомо парящую в сизой дымке громаду Везувия, дорогу в Париж в золотых августовских полях Нормандии, сам Париж - величественный и уютный.
Когда я ехал в Париж, маме оставалось жизни неделя. Вернуться домой и увидеть ее я еще успел, а рассказать всего - времени не хватило. Может, чтобы не быть должным другим людям, я и делаю эту книгу...
От всяких таких мыслей избавляешься под влиянием житейских отвлечений. Жизнь сама оберегает нас от излишнего самокопания, от глухой тоски неразрешимости.
...Три дня в Таллинне заполнены хлопотами: направление получить, с начальством договориться, паспорт морской выписать. Оспу еще не забыть привить, а то в рейс не пустят, чемодан собрать. И когда встречаешь знакомых и говоришь, куда собрался, становишься объектом жгучей зависти. Нехорошо, конечно, вызывать зависть, но это пробуждает в тебе чувство, похожее на гордую радость: они все остаются в привычном, твердо ограниченном кругу, а ты вот отбываешь в иные сферы, недоступные другим, но зато вдвойне им желанные, как Остапу Бендеру Рио-де-Жанейро, где люди гуляют в белых штанах.
И это тоже помогает перебороть инерцию сухопутного житья и перенести неизбежную боль разлук. Впрочем, еще важнее другое: покидая берег, избавляешься от всей его суеты, от кучи мелких и крупных забот.
Подозреваю, что так обстоят дела и у кадровых моряков. Во всяком случае, твердо знаю, что для штурманов и капитанов отход из родного порта приписки почти всегда отраден, и вздыхают они на отходе облегченно, чуточку, конечно, стыдясь этого и приводя в негодование жен. Сутки или двое на судне после выхода стоит полная тишина, и люди, отстояв вахту, запираются в каютах и почти не общаются в свободное время (разве что когда надо "добавить")... Хотя кто скажет, о чем они там думают?
И вот, уже в Ленинграде, еду на такси в порт. Сразу с двумя капитанами: они меняются перед этим рейсом. Капитаны оживленно беседуют, их разговор мне очень нужен и интересен. Борис Васильевич советует: "Гена, в Балтиморе лучше брать ящики на третью палубу. Хорошо получается - триста тысяч долларов. В Хьюстоне и Новом Орлеане третью палубу не загружают, а в Балтиморе выходит. Вообще-то там получишь полмиллиона, но надо еще делиться, остается порядка трехсот тысяч".
Новый капитан, Геннадий Митрофанович, кивает головой где-то в середине этого сообщения, а я еще почти ничего не понимаю - почему на третью палубу не везде дают груз и с кем надо делиться фрахтом, платой за перевозку. Тут Борис Васильевич говорит мне: "Вон там наш пароход. Большой. Наверное, самый большой сейчас в порту".
Смотрю через автомобильное стекло вперед. Вдали, над штабелями контейнеров и пакетами леса, высится белая надстройка новейшего супера типа "ро-ро", куда я только что получил назначение. Я уже слышал, что "Магнитогорск" велик, но окончательно понимаю это, когда выхожу из такси. Черная стена - борт уходит вверх, задрав голову, я не вижу надстройки, хотя она, как потом выяснится, - тоже ничего себе, больше двадцати метров в высоту. Входим с кормы по широкой стальной полосе с нарезкой-сеточкой внутрь судна. Отсюда, раздваиваясь, уходит длинный туннель, а посредине самый настоящий светофор, три огня - зеленый, желтый, красный. По левой дороге уезжает куда-то в темное пространство желтый "рафик", точно такой, на каком я ехал в Симферопольский аэропорт. Открывается дверь лифта, Борис Васильевич нажимает кнопку "8". Восьмая палуба, она тут называется "капитанская", и еще выше есть одна,где рулевая рубка и штурманская, от воды - тридцать метров. У меня - впечатление огромности и непонятности. В последнем признаться себе обидно. Гоню обиду, не для того сюда прибыл.
Меня приглашают в капитанские апартаменты. И невольно становлюсь свидетелем конфликта. Борис Васильевич, как я слышал, человек выдержанный, корректный, а тут говорит сменщику: "Чиф у меня сманеврировал, удрать захотел - экзамены ему, видите ли, сдавать надо. Я ему четко сказал: после ремонта, а он, прохиндей, радио в пароходство дал в обход. Теперь уходит. Хорошо, Макс в кадрах подвернулся". Вызывает чифа - старшего помощника. Тот появляется быстро, держится смело (по мне - так слишком смело), контратакует: "А когда мне сессию сдавать? И так затянул на полгода". Борис Васильевич очень спокойно и все же с металлом в голосе разъясняет, что внушение ему делается, так как предпринял акцию по списанию вопреки указаниям капитана, то есть обманул старшего, а старпом, естественно, обвинение игнорирует и бубнит свое: "Год терять я не намерен!" "Довольно, прерывает его капитан. - Не думаю, что у вас блестящие перспективы, если не понимаете очевидных вещей. К сдаче дел все готово?" Чиф удаляется с видом победителя, а Борис Васильевич говорит: "Врет, стервец. В отпуск норовит летом все причину находят". Новый капитан невозмутим - привычен, наверное, к такому, а мне ужасно неуютно, будто подслушал запретный для меня разговор. Здесь Борис Васильевич мельком взглядывает в мою сторону, берется за телефон и звонит старпому: "В рейс идут два стажера, приготовьте каюту, сейчас к вам придут!" И смотрит на меня. Понятно, я быстренько ретируюсь, но старпома искать не иду, прозорливо полагая, что добра от него сейчас ждать не приходится.
Спускаясь на лифте вниз, думаю, что этот мудрый молодой человек подарил мне информацию к размышлению, поскольку по первой основной специальности занимаюсь воспитанием будущих моряков и давно заметил, как не часто среди них встречаются преданные морской работе полностью и бескорыстно. Тут же ловлю себя на мысли: стал на точку зрения капитана. Капитан рассуждал с позиции производственной необходимости - и только. Конечно, на ремонте желательно иметь постоянного старпома, но этот трубит уже полтора года без отпуска и ему, по-человечески, отдохнуть летом жизненно необходимо. Выходит, оба - старпом и капитан - правы, каждый по-своему. Что важнее, какая позиция?
В данном случае проиграло производство. Не только этот дошлый старпом улизнул с судна. Капитан, старший механик, третий механик и половина рядового состава оказались новыми. Причем многие на судно такого типа попали впервые, и необходимые практические навыки им пришлось приобретать на ходу в буквальном смысле. Глобальное и энергичное внедрение достижений НТР даром не проходит. А в конечном счете происходят или, во всяком случае, должны происходить какие-то изменения психологического характера в людях.
Додумавшись до такого, я понял, что не миновать мне в описании предстоящего рейса частых и пространных рассуждений технического характера: получается, что техника и нравственность смешаны здесь в адском коктейле.
В тот момент я уже стоял у аппарели, подъемной платформы, по которой завозят груз внутрь судна. И вдруг почувствовал себя маленьким, слабым и... ненужным. Вряд ли так думают люди, управляющие всем этим громадным и сложным хозяйством, хотя и не все они считают себя гигантами. Просто они здесь необходимы, тут их работа, важная часть их жизни. И здесь их судно, их "коробка", а что такое судно для кадрового моряка - не просто объяснить.