Улица выливалась в поле, перечерченное квадратами Гвардейского Ордена Кутузова кладбища. Там гулял ветер и кто-то орал песни. В черном холоде поблескивали островки пористого льдистого снега. Русинский обнаружил, что вновь его вынесло на окраину, и сжав кулаки, решил вернуться обратно.

Метров через двести он остановился как вкопанный. Он мог поклясться, что это этого дома здесь не было еще пять минут назад. И тем не менее, крепкий сруб с витиеватым узором на окнах (ему почудились замысловатые комбинации со звездой Давида) - дом с большой белой цифрой 21 и горящим в окнах светом, немного выступавший в прямую как могила улицу, стоял перед ним.

Справа от массивных ворот была дверь. Русинский постучал в нее кулаком. Где-то взвилась, затявкала шавка, разом поддержанная другими. Во дворе по-прежнему царила тишина. Ни единого звука. Русинский отошел на полметра и с чувством всадил ногу в доски двери. Шавки замерли, затем взорвались оглушительным испуганным лаем, уже не по привычке и от чувства долга, но вполне по личным мотивам, поскольку цепь мешала им убежать. Вдруг Русинский заметил крохотную кнопку звонка и, мысленно измываясь над самим собой, придавил ее пальцем.

Через мгновение дверь приоткрылась. В щели возникло грубое и волевое, словно из куска базальта вырубленное лицо с горящими выпуклыми глазами. На минуту лицо впилось взглядом в Русинского, пристрастно изучая его и словно к чему-то принюхиваясь. Наконец Русинский произнес:

- Вам привет от Неисчислимого.

- Ты знаком с Богом? - хрипло спросило лицо.

- Я знаком с математикой.

- Проходи. Эйн-Соф Ковалевский, твою мать...

Громыхнул замок, звякнула цепочка, поразившая Русинского самим фактом своего существования в этом предместье, и Русинский проник во двор.

***

Следуя за огромной спиной он вошел в избу. Обстановка была казарменная: стол, тумбочка, две табуретки, с истеричной аккуратностью заправленная кровать и древний, но весьма дорогой шкаф из красного дерева, словно притащенный сюда каким-нибудь прапорщиком, охраняющим музей. Вокруг распространялся пряный запах табака Drum, перебиваемый амбре явно самогонного происхождения.

Примостившись на широком разлапистом табурете, через полчаса Русинский окончательно убедился, что Дед не обращает на него никакого внимания - он сидел за столом и ловко прошивал подошву сверкающего офицерского сапога. Экипировка его вполне соответствовала домашней обстановке: ношеная афганка, обтянутая хэбэшкой фляга, портупея и синие военные носки. Кашлянув, Русинский поднялся, вынул из карманов плаща предусмотрительно купленную водку в количестве двух поллитровок, и без лишнего пафоса выставил их на стол. Дед не отвлекся, и лишь когда Русинский вновь оседлал свой табурет, Дед прохрипел - впрочем, не особенно раздражаенно:

- Еще один из внутреннего отдела. Юноши с горячим сердцем и чистыми руками. Как вы задолбали.

Наконец Дед окончил работу, натянул сапоги, притопнул ногами и неспешно, с достоинством и даже некоторой брезгливостью, присел за водконоситель. Бутылку он откупорил зубами, затем сгреб из шкафа и выставил пару пятидесятиграммовых граненых стаканов.

Первую стопку они выпили молча. Ни один не коснулся квашенной капусты, горою возвышавшейся между ними. Так же точно прошла и вторая. Лишь после третьей Дед зачерпнул щепоть и благостно отправил в кратер своего рта. Русинский воздержался.

Алкоголь смыл мертвечину воспоминаний о сегодняшнем дне. Русинский посмотрел вокруг, на обстановку дома, и вдруг заметил вокруг следы торопливости, небрежности, словно при переезде с места на место. На тумбочке, среди вороха каких-то анкет и пятирублевок, лежал загранпаспорт. Русинский изрек задумчиво:

- Понимаю Моисея. Этот Исход... Великая идея. Она вселяет надежду. Если снимут железный занавес, брошу все к чертовой матери и махну в Штаты. Отдыхать от Родины.

- И как долго? - поинтересовался Дед.

- Что долго?

- Отдыхать будешь как долго?

- До смерти.

- Отдыхай в таком случае здесь. Смерти нет.

Русинский заерзал.

- Вы не поняли. Они, на Западе, думают только о себе, а мы - о всем мире, но это всегда заканчивается одинаково: водкой и тюрьмой. Я, конечно, тоже не ангел, но мне это не нравится. Не хочу гнить.

Дед нахмурился, вынул из нагрудного кармана пачку табака и, сворачивая сигарету, сказал:

- Я часто вспоминаю о Борисе. Он мой брат был. Разбился в автокатастрофе. Автобус. Я так думаю: у этого автобуса был свой маршрут, а это значит, свое назначение, или карма, чтоб тебе понятнее было, - вы все нынче буддистами заделались, гентильманы. Получается, он, автобус, должен был разбиться именно в тот день и час, и по своим причинам. Но это что значит? Главное - то, что назначение Бориса и назначение автобуса совпали. Возможно, у них изначально была одна приписка, а автобус - это вахана, носитель назначения Бориса, и все это из одного разряда. Понял? Мы неслучайно родились там, где родились, и такими, какими родились. Я в следующей жизни могу быть чистопородным немцем, или зулусом, и что тогда?.. Надо принять это все, но не быть рабами. Служить - не значит быть рабом. Если с чем-то я не согласен, то пусть Бог меня убедит, Бог, а не ваш внутренний отдел, что я неправ. Это и есть настоящая жизнь: быть здесь - и быть выше, одновременно. Все мои родственники, они хотят уехать. Дуроломы. Никуда не надо бежать. Куда ни беги - везде Земля, этот воздух, эти проблемы, этот геморрой. Уходить надо в себя настоящего, другого пути нет. Раз уж целиться, так в Солнце... Ты пойми, - добавил Дед сощурившись, после принятия очередной стопки. - Главное - чтобы твоя воля и воля Бога совпадали. А для этого не надо амбиций. Вот ты собрался Тварь победить. Но ты пойми, у Твари нет к тебе ничего личного. Она и помогает, и мешает. Это зеркало. Тварь - и таможня, и выход на взлетную полосу, и самолет, все в одном лице. А улетишь ты или нет - зависит только от тебя... Она не человек. Ее нельзя подкупить или надавить на жалость, а проклинать нету смысла. Она просто делает то, что должна делать.

- Я не понимаю вас, - ответил Русинский.

- Поэтому я здесь, а ты - передо мной. Иди, ищи свою Тварь. Гвура безбинная.

Дед встал и отвернулся к старому шкафу. Русинский сплюнул.

- Теперь все понятно, - сказал он. - Вот за что я вас, евреев, не люблю, за то и уважаю. Вы все делаете по уму, а не по совести. Но тут неувязочка есть. Ладно, я облажаюсь. Не убъю ее и так далее. Но ведь тебе тоже кирдык.

Дед резко повернулся и подбросил в воздух небольшой черный предмет. Поймав его на лету, Русинский увидел, что это пистолет ПМ.

- Зарядить не забудь, - буркнул он и подал две пистолетные обоймы. Правда, вряд ли этим мы сможем убить их по-настоящему, но отключим дней на сорок, до следующей реинкарнации. А там, глядишь, карма у них другая будет. Расхлебывать начнут все дерьмо, которое тут наложили. Мы для них - что-то вроде суда. Только в той зоне, куда мы их забросим, все для них сложится очень паршиво.

Закончив приготовления, Дед передернул затвор АК-74.

- В шестьдесят седьмом я уложил из него двенадцать прислужников Твари, - сказал он и улыбнулся. После чего внимательно наплескал во флягу пахучей жидкости, явно с алколголем и травами.

- Ладно. Пойдем, - сказал он. - Надо получить свежую информацию.

Они переместились во двор дома. Пройдя по длинной дорожке, Дед остановился в центре огороженного белыми кирпичами круга, неспешно выпрямился, поднял руки и, не сводя взгляда с Луны, глубоким голосом произнес:

- О Древняя Мать, я помню тебя еще девочкой. Когда все началось, ты ковчегом была, и отправила птицу узнать, суха ли поверхность планеты. И все отдала, родила наше тело, и повелеваешь мечтой, и водами этого мира. Скажи мне, о Древняя Мать, где учитель и враг человеческий?

Дед замер и обратился во внутренний слух. Несколько минут он стоял в полном молчании. Затем его пробила крупная дрожь, он склонился и с громким расширяющимся звуком выдохнул воздух. Ничего не говоря Русинскому, он вернулся в дом.