Александр уже стоял у дверей, и она подошла к двери.

Сергий не отходил, слушая.

– Не боишься?

– Боюсь, что увидят, как ты пойдешь. Это грех будет, ибо сие есть соблазн.

– А греха? Не боишься?

– Есть такой зверь – лев. Слыхивала о нем?

– Который в пустыне и мучеников святых терзал?

– Он самый. Страсть – и есть лев. Каждому Богом он дан. И каждому чернецу тоже. Всяк бо есть человек. Дан и мне. Некоторые, в единой келье с тем львом живя, морят его постом, молитвой; еженощно секут и угнетают. И до времени зверь истомлен и пуглив. Но улучит миг слабости в хозяине своем, яростно на хозяина кидается, и тогда нет спасения, ибо келья тесна, а выход узок. Я же своего льва не томлю, а питаю, и он ласков, как кот, он меня не сожрет, и я в келье моей покоен и без опасения предаюсь делам веры.

– Притча!

– В ней истина. Ну, иди. Уже рассвело.

Сергий торопливо, прежде чем откроется Александрова дверь, вышел из сеней во двор. Рассвет нежной росой ложился на кустарник. За деревьями, в Симоновой обители, ударили в колокол. От Кремля, издалека, тоже был слышен звон. Войска ушли из Москвы. Завтра вслед им уедет Дмитрий.

Сергий уходил, чуть сутулясь, спокойным, неспешным шагом, твердо переставляя посох. Он шел не к Симонову, где останавливался, приезжая в Москву, а прямо к Кремлю.

«Александр, Александр! Не чаял я, как близок, как упорен соблазн!»

Жизнь доверял Александру, брал с собой во многие странствия и пути!

Сергий шел, спокойно глядя встречным в лицо. И встречные не выдерживали его прямого, непреклонного взгляда. Те, которые узнавали, останавливались, кланяясь. Некоторые опускались на колени.

Шел и думал: крепок ли обруч веры вокруг подмосковных княжеств? Нет ли трещин? Близится день битвы. Замирает сердце. Все ли готово? Дмитрий уговаривал принять митрополичий сан. Стать над всею православной Русью. Нет, в этой бедной одежде, в дорожной пыли, в славе подвижника и мудреца он сильнее всех князей и самого митрополита. Дмитрий не понимает, что эта сила крепче кует обруч.

«Александр! Александр! Был воином, а ныне клонится к схиме; дам ему схиму и меч. Схиму и меч! Пусть не искусом, а подвигом утвердит свой путь к вере!»

Великокняжеский терем, позолоченный утренним светом, расписанный усердной кистью, высился на зеленом холме. Воины сложили на груди руки, и Сергий, переступая порог, благословил их.

У Дмитрия сидели ближние бояре, и они встали, когда Сергий вошел. Встал и Дмитрий и подошел под благословение Сергия.

Сергий сел с краю, слушал, как говорил Тютчев. Слушая боярина, Сергий разглядывал строгую, складную, опрятную его одежду.

– С западных стран есть двое ученых и мудрых человек – лях Горислав Броневский и свей Рувальд. Эти обучать могут хорошо, твердо.

– А еще кто? – спросил Дмитрий.

– Про что он? – спросил Сергий у Боброка.

– Учителя Василью Дмитриевичу нарекают. Княжич в разум вошел, пора.

Словно и мысли не могло быть о том, что татары дорвутся сюда!

– А еще, – сказал Тютчев, – есть по древлему обычаю грецкие учителя. Паисий – вельми книжен, с Афона. Ныне в Горицком монастыре на послухе у старца Льва. Тож из Цареграда, от патриарха, есть грек Василий, твоему сыну тезка, «Александрию» перевел, ныне житие митрополита Алексея пишет…

– Сына взрастит в страхе перед патриархом. Грецкому языку научится, а по-русски мыслить сможет ли?

Боброк вдруг уловил мысль Дмитрия и посмотрел на Сергия, но и Сергий понял и улыбнулся Боброку.

– Ну а свей Рувальд в сенях дожидается. Он нам оружейные дела в Свейской стране устрояет.

– Покличь свея. Взгляну.

Невысокий коренастый швед, уже седой, глядя серыми глазами из-под строгих бровей, гордо вошел на зов великого князя.

Дмитрий, сидя по-хозяйски, чуть боком, на своей скамье, не ответил на поклон шведа, только улыбнулся и спросил:

– Благополучно ли доехал, не обижен ли кем?

– Благодарю, великий государь, благополучно. Под Рузой в реке Москве одна ладья с оружием затонула, но груз смогли достать, наша сталь воды не боится.

– Добрая сталь?

– Отменная.

– А другой мы б и не взяли. В прошлом годе повез три ладьи кольчуг назад. Так бы и на сей раз было.

– Очень тогда огорчил. Но я в Новгороде их сбыл: ливонские рыцари перекупили.

– По Сеньке и шапка.

Дмитриево напоминанье явно рассердило шведа, хотя улыбка и не сползала с его голых щек.

– Мы куем доброе оружье. У вас не умеют так.

– Научатся.

– А пока не умеют. Да и что здесь умеют?

– Ого! – Дмитрий насторожился.

– Какие ремесла знают? Народ сер, а наших мастеров смеют хулить…

Дмитрий встал и побагровел. Бояре заворочались на своих местах.

– Хулим! А вот помогло, привезли хороших мечей, добрых булатных кольчуг. Сами поняли, надо ковать хорошо. А за нашу серость поклонитесь нам в ноги, – ежели б мы не стояли впереди вас, оборотясь на восход, не было б ни вас, ни ремесел ваших. Оттого-то вы и куете добрые мечи, что мы не влагаем их в ножны!

Швед побледнел. Дмитрий спокойно сел на свое место.

– Тебя в наставники прочили моему сыну.

– Готов приложить свое усердие!

– Не потребуется. Дед мой Калита отца моего князя Ивана книжной премудрости не обучал. И отец мой меня грецким наукам не учил тоже. И я своих сыновей не стану учить ни грецким мудрецам, ни угорским, ни болгарским книгам, ни ляцкому празднословью. Пусть русскую правду разумеют. Пусть к народу поближе стоят. Так-то! Не то станут по сторонам смотреть, а свое проглядят. Вон Рязанский Ольг вельми учен, всякие языки разумеет, а своего русского понять не может. Время-то каково? Надо поплотнее друг к другу русским людям стать. А минет суровое сие время, внуки научатся; разум при них останется, никто у них разума не отымет. А нам знать одно надо – науку воинскую. Разум изощрять в битвах.

Швед возразил:

– Однако князья и короли западные, и угорские, и шведские, и немецкие книгам вполне обучены и…

– А потому и обучены, что в наших руках – мечи, а не книги. И копья наши к востоку повернуты! Ступай, свей. За оружье те заплатят. Ежели в этом году еще наберешь на караван, привози – купим. Ежели худое наберешь, назад повезешь. Иди!

Швед ушел.

Тютчев:

– Разреши, государь, сказать: к своим сынам я ляха Горислава приставил. Нонче выгоню.

– Прежде сам о том размысли. Великому князю надобен воинский ум. А Русь никогда книжной премудрости не гнушалась.

– То монастыри пусть мудрствуют. Нам не то надо. Ляха сгоню. Самому приторен, да худей других быть опасался: скажут, серы, мол, Тютчевы. Внуки, придет время, научатся, а сынам иное надо.

– Ты, мнится, сам-то из угорских бояр?

– Дед. А я – московский.

– Так ты ляха, ежели он негож, смени. А детей своих учи: это, что ж, смердами нам быть, что ль? Об том, что ты боярин, забывать не смей!

И отошел к Радонежскому.

– Что-то, отче Сергие, Тверской князь сызнова замышляет? Никак, ни мечом, ни огнем, ни словом не изгоню из него ропота.

– То сведаю. Его духовника покличу: наш, троицкий, при нем. Да и Федору-епископу внушу, чтоб разномыслию не потакал.

– Тож в Рязани; не чрезмерно ли рязанские бояре своего Ольга чтут? Надо б, чтоб о Боге побольше думали.

– Рязанцы, которые посильней, у рязанского епископа Василья на примете; ныне многие из них ручней стали. Я Василью Рязанскому вчерась нового келейника благословил. Нонче поутру, видно, поехал, а с ним – письмо.

– За молитвы твои, отче Сергие, низкий от меня поклон. Я скажу дьяку Нестеру, чтобы грамоту те сготовил. Когда уходить будешь, возьми: жалую твою Троицкую обитель ловчими промыслами, дозволяю вам ловить на реке Воре выдру, бобра, иного всякого зверя. То за молитвы твои, доколе в походе буду.

– Вечные о тебе молитвенники, Дмитрий Иванович!

Подошел Боброк, Дмитрий спросил:

– Что ты, Дмитрий Михайлович, о татарах сведал? Сулился сказать.

– Не нонче сведал, давно. О строе их в битве сведущих людей расспрашивал, сам размышлял. Како идут в бой, чем побеждают.