— Покоряюсь вашей воле и на этот раз отвечу! Кардинал и дама разговаривали здесь, наверху, в комнате с серебром, рассчитывая, что там их никто не услышит. Но маленькая придворная судомойка Жозефина…

— Ах, да! Я припоминаю эту прелестную девочку!

— Так вот эта девушка, — продолжал Милон, — невольно подслушала этот разговор, передала его мне и предоставила действовать по моему усмотрению.

— О! Это большое счастье! Но что же нам, однако, делать? Габриэль де Марвилье еще прошлой ночью выехала в Лондон на курьерских, а нам, во что бы то ни стало, нужно возвратить портрет обратно!

— Я не думаю, чтобы Габриэль отдала его теперь добровольно!

— Разве вы думаете, что есть еще возможность догнать ее?

— Можно попытаться. Ведь женщины вообще не любят ездить быстро.

— Не сравнивайте ее с другими женщинами. Она энергичнее иного мужчины, и ездит очень быстро! А между тем просто необходимо, чтобы этот несчастный портрет был возвращен. Когда же вы сможете выехать за ней?

— Я — сегодня же в ночь.

— Вы сделали особенное ударение на «я». Вы хотите, чтобы и друзья ваши ехали с вами?

— Да, мы любим путешествовать вместе. Следовательно, если я не найду виконта и маркиза сейчас, мне придется прождать их до утра.

— Но где же они могут быть теперь?

— Виконт совершенно неожиданно переведен на личную службу его величества.

Эстебанья вздрогнула.

— Это дело твоих рук, Арман Ришелье, — проговорила она, — узнаю деятеля по делам его!

— А Каноник вчера уехал куда-то с маркизом и возвратится только завтра.

— Значит, мы потеряем еще целый день!

— А разве возвращение портрета обусловлено каким-нибудь сроком?

— Разумеется! Утром двадцать седьмого сентября он во что бы то ни стало должен быть в наших руках!

— А завтра уже двадцать первое! Но все-таки еще можно бы успеть, если не возникнет никаких препятствий.

— Однако вы призадумались, барон! — озабоченно произнесла Эстебанья. Она сознавала, что в этом ужасном положении помощь и спасение могли прийти только от мушкетеров.

— Я решительно не могу придумать способа, которым можно было бы добыть портрет у Габриэль де Марвилье! — сказал Милон.

— Ящик с портретом передала ей герцогиня де Шеврез, следовательно, она же может и потребовать его обратно. Я достану вам записку герцогини, она попросит Габриэль возвратить его вам.

— Боюсь, что эта хитрая женщина не так легко расстанется с такой драгоценностью! Вдруг ей вздумается объявить, что записка подложная? Ведь тогда я буду вынужден или возвратиться ни с чем, или поступить с ней не особенно любезно.

— Ваша правда! Судя по всему, от этой женщины, состоящей в тайных отношениях с кардиналом, можно всего ожидать.

— Мне кажется, что хорошо исполнить это поручение мог бы только беарнец.

Эстебанья удивленно взглянула на Милона.

— Беарнец? — переспросила она.

— Виконт! Я говорю о виконте. Между собою мы называем его беарнцем.

— Почему вы думаете, что он лучше всех мог бы исполнить это поручение?

— Мне кажется, что эта женщина произвела на него сильное впечатление, и, судя по некоторым его словам, я подозреваю даже, что она приглашала его к себе в Лондон. Может быть, ему удастся овладеть ящиком посредством хитрости.

— Но если он заинтересован ею…

— Да, но весь этот интерес исчезнет, как только он узнает, на что она способна.

— Благодарю! Вы снова подаете мне надежду.

— Итак, завтра беарнец, маркиз и я отправимся в путь… Но да! Гром и молния! Ведь я опять совсем забыл, что виконт переведен на личную службу короля! — вскричал Милон почти с отчаянием.

— Так пусть он скажется больным!

— Нет, это неудобно!

— Действительно. Еще, пожалуй, кардинал что-нибудь заподозрит.

— Нашел! Вот истинно гениальная мысль! — воскликнул Милон, повеселев.

— Говорите же, что вы придумали.

— Сегодня, стоя на дежурстве, виконт будет иметь неосторожность заснуть, и за это его посадят под домашний арест на несколько дней.

— Но ведь это опасно! Могут проверить, что он делает, сидя под арестом, и вдруг не найдут его дома. Что тогда?

— Тогда, в самом крайнем случае, он посидит в Бастилии, а портрет уже будет в наших руках.

— Какое благородство и самопожертвование, — воскликнула тронутая Эстебанья. — Я горжусь знакомством с такими людьми, как вы! Делайте как знаете, но ради самого Бога, доставьте портрет сюда к утру двадцать седьмого. Я могу только от всей души пожелать вам удачи. Если бы вы знали, сколько в высшей степени важных вопросов зависит от того, будет ли ящик к утру двадцать седьмого сентября в моих руках.

— Если это только в пределах человеческих сил, ваше желание осуществится, — сказал Милон, низко кланяясь.

— Мои мысли и молитва будут неразлучны с вами. Да сохранит небо всех вас, — ответила Эстебанья. — Я буду горячо молиться за вас!

В одной из комнат апартаментов Ришелье, отличавшейся отсутствием всякой роскоши убранства, за большим столом, заваленным книгами и бумагами, сидел человек лет сорока. Серая монашеская одежда свидетельствовала о его духовном звания, а покрой сутаны и острый капюшон, спадавший на спину, говорили о его принадлежности к ордену капуцинов. Множество морщин, избороздивших лицо монаха, делали его похожим на старика, и лишь большие серые глаза, горевшие полным жизни огнем, говорили о том, что в этом изнуренном теле живет бодрый дух и тонкий ум.

Этого монаха, вечно углубленного в свои ученые труды, народ прозвал «Серой эминенцией».

Очень может быть, что это прозвище было дано патеру Жозефу, лишь для отличия от красной эминенции, Ришелье, но настолько же вероятно и то, что этим народ подчеркивал, что капуцин был почти настолько же важен и могуществен, как и кардинал-министр, который нередко в затруднительных случаях обращался к нему за советом.

Даже внешность этих двух людей являла собой крайние противоположности. Ришелье был довольно привлекателен и стремился всячески подчеркнуть собственное великолепие. Патер Жозеф напоминал представителя инквизиции и производил отталкивающее впечатление. Ростом он был не меньше Ришелье, но казался ниже его, потому что был как-то грубо широк в кости, хотя и худ. Жизненные потребности свои, опять же как бы в противоположность Ришелье, он довел до поразительной скромности. Патер Жозеф отрицал необходимость комфорта и роскоши в собственном быту.

Он только что распечатал огромный конверт, доставленный ему папским курьером из Рима, начал читать письмо и, казалось, был крайне удивлен его содержанием.

Через несколько минут дверь отворилась и вошел Ришелье.

Серая и красная эминенции поздоровались, но не как люди, занимающие различное общественное положение, а как истые братья во Христе.

Патер Жозеф был единственным человеком, который никогда не унижался перед Ришелье и держал себя перед ним с чувством собственного достоинства. Когда они встречались, нельзя даже было предположить, чтобы то были начальник и подчиненный.

Ришелье ценил в патере Жозефе замечательно умного советника, уже не раз обеспечивавшего ему успех там, где светский кардинал отчаивался его достигнуть. Поэтому, когда Ришелье говорил с Жозефом, в нем совершенно исчезал гордый правитель Франции, а оставался лишь любезный и доброжелательный партнер.

Когда вошел Ришелье, патер Жозеф быстро спрятан под бумаги полученное им письмо. Красный кардинал, казалось, не заметил проделки серого.

— Слыхали ль вы когда-нибудь, отец Жозеф, что один из мушкетеров его величества короля Франции — итальянец, и происходит из княжеского рода Фернезе? — спросил Ришелье.

— Нет, я не знаю фамилий мушкетеров, — отвечал патер Жозеф, слегка покачивая головой.

— Сегодня капитан Девере сообщил мне, что мушкетер, которого товарищи называли странным прозвищем Каноник, совершенно неожиданно вышел в отставку.

— Об этом я не слыхал ничего. А вот здесь лежит доклад капитана о другом мушкетере. Я только мельком взглянул на эту бумагу.