Фенни обратилась к мужу:

– Мистер Тузитала! На острове происходят непонятные вещи: по ночам стрельба, утром и вечером у нас нет слуг. Третью неделю мы не видим у себя гостей…

– Это очень хорошо, – ответил Стивенсон. – Гости мешают мне работать, – ведь я, Фенни, работаю главным образом не тогда, когда диктую, а когда накапливаю слова для диктовки. Ночная стрельба… это, должно быть, действие вулканов. Надо ждать извержения лавы, моя дорогая. Слуги… это их частное дело. Они влюблены, Фенни. Они ходят на Свидания.

– Сосима женат, – возразила Фенни.

– Значит, он изменяет своей жене, – нашелся Стивенсон.

Фенни перестала расспрашивать. «Упрям, как все бритты», – подумала она. Ллойд всё чего-то ждал и подозрительно косился на отчима. Однажды он, гуляя в банановой роще, случайно увидел такую картину: на круглой площадке, заросшей гигантскими папоротниками, с луками и колчанами, со стрелами в руках ползали по земле туземцы и что-то говорили друг другу на своем языке. Три всадника с карабинами за спиной отдавали приказания ползающим, и те вскакивали, строились, бежали, ложились, натягивали тетиву своих луков и метко пускали стрелы в ствол кокосовой пальмы.

«Черт их знает, куда они еще пустят свои стрелы!» – подумал Ллойд и ползком выбрался из рощи, вздрагивая и ежась, когда несколько стрел, пущенных искусными руками, со свистом неслись неподалеку от него. «Дьяволы! – ругался Ллойд. – Они тут, чего доброго, Конвент организуют и всех аристократов на пальмах повесят!»

По вечерам верхом на Бальфуре уезжал куда-то и Стивенсон. Ллойд не раз видел его в компании с Матаафой и его приближенными. Ллойд говорил Фенни:

– Если мой дорогой Льюис умрет раньше меня, я буду обязан писать его биографию. Она пестра до поездки на Самоа и весьма основательно припахивает сумасшествием с января нынешнего года.

– Луи романтик, – ухватилась за свой любимый довод Фенни. – Он хочет жить так же, как и герои его книг. Он вообразил себя корсаром. Он смелый человек, Ллойд. Надеюсь, ты не будешь спорить.

– Не спорю, мама, нет, всё так, – согласился Ллойд. – Он романтик, и потому-то я люблю его. Но мне кажется, что он начинает любить грубую реальность. Она погубит его. Да неужели ты не понимаешь, что происходит?

– Всё понимаю, – сказала Фенни. – Луи вскоре будет выслан отсюда, да и мы все уедем в Америку или Европу. Я умру здесь, и очень скоро, Ллойд. Мне очень нехорошо, тоскливо…

«Чрезвычайно худощав. Черные глаза. Начинает седеть. Работоспособная прирученная знаменитость. Курит без антрактов. Много пьет кофе и вина. Пробовал пить воду из океана. Пресная.

Характер неустойчивый. Склонен к объяснению устройства вселенной. Романтик – потому, что намерен воздействовать на своего читателя, на его развинтившуюся нравственность.

Близок к смерти. Не удовлетворен тем, что сделал в жизни, и в этом обвиняет весь земной шар, глупо организованный королями, царями, президентами и министрами» —

так Стивенсон ответил Бакстеру на его просьбу прислать ему свой автопортрет для журнала, в котором сейчас печатаются его рассказы, объединенные общим названием «Беседы на острове». Ввиду их мрачного тона Бакстер советует для отдельного издания назвать их «Вечерними рассказами на острове». Стивенсон ответил: «Поступайте, как Вам угодно. Немедленно сообщите, в каком положении дела с собранием моих сочинений. Деньги на исходе, предстоят большие расходы…»

За несколько дней до восстания на острове Бакстер известил своего друга, что в ближайшие дни он сам прибудет в Вайлиму с первыми двумя томами собрания сочинений Роберта Льюиса Стивенсона. В первом томе стихи и статьи, во втором – «Остров сокровищ» и «Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда». Деньги уже переведены.

В этот день Стивенсон в продолжение восьми часов совещался с Матаафой. В кабинет приказано было никого не пускать,

Очень многих жителей острова поразило одно странное, загадочное обстоятельство: немецкий крейсер снялся с якоря и, обогнув остров, занял новое место – на северо-восточной его стороне. Крейсеры английский и американский подошли почти вплотную к берегу. Мистер Моорз взволнованно, трагическим тоном сообщил об этом Фенни и Ллойду, не пустившим его в кабинет Стивенсона.

– Кроме того, – понизив голос до едва разборчивого шепота, продолжал Моорз, – стволы орудий немецкого крейсера направлены на Вайлиму.

– Так уж и направлены! – усмехнулся Ллойд.

– Я кое-что смыслю в этом деле, – сказал Моорз. – Можете верить мне. Прямо на ваш дом!

– Но ведь до нас шесть километров, – с умилительной серьезностью произнесла Фенни. – А роща! А наш сад! А…

– Мама, пушки бьют на десять километров, – сказал Ллойд.

– На пятнадцать, сэр, – поправил Моорз. – И они не будут бить прямой наводкой, а вот этак, – он пальцем изобразил полукруг и при этом тоненько свистнул.

– Не будут? – испугалась Фенни. – Вы, мистер Моорз, сказали…

– Ничего не знаю, ничего не знаю, – заторопился Моорз. – Бегу! Что видел, о том и сообщаю. Мой долг, как друга, предупредить вас. Я здесь давно, всё знаю и всё вижу. Английский крейсер, имейте в виду, дымит!..

И ушел, небрежно попрощавшись. Мать Стивенсона встревоженно осведомилась о цели визита мистера Моорза. Миссис Стивенсон не любила Матаафу, считала его злым гением их дома.

– Луи писатель, а его втягивают в политику, – сказала она, изучающе посматривая на Фенни и Ллойда. – Я видела сон: на террасу забралась акула и стала петь, как птица.

– А я видел во сне какаду, который хрюкал, как акула, – раздраженно проговорил Ллойд. – Глупости, леди и джентльмены, мы говорим не то, что надо. Моего отчима необходимо увезти отсюда.

– Луи надо увезти в Сидней, – сказала миссис Стивенсон. – На месяц. Там он встретится с Бакстером, своим другом, а Бакстер – человек рассудительный, он любит Шекспира и ненавидит всякие бредни и заговоры.

В кабинете Стивенсона между тем Матаафа горячо спорил с Тузиталой.

– Восстание заставит европейцев призадуматься, – убежденно твердил Матаафа. – Европа призадумается!

– Романтика! Глупости! – рассмеялся Стивенсон. – Европейцы, возможно, призадумаются, но вот Европа… Матаафа наделен пылким воображением сверх меры. Матаафа благородный человек, но он…

– А если он благородный человек, – перебил Матаафа, – то он потребует, чтобы Тузитала куда-нибудь на время уехал. Например, в Сидней. Недели на три. Не меньше.

– Никуда, – отрывисто произнес Стивенсон. – Остаюсь здесь, с вами. Я отговаривал, но ничего не вышло. Я должен остаться здесь, – повторил он. – Мне сорок три года, я болен, я ненавижу нашу современную колониальную политику, я воспитан как романтик, и я действительно романтик, мечтающий переделать людей средством литературы. Но здесь, на острове, я понял, что мне уже пора изменить романтизму. Я становлюсь политиком, мой дорогой вождь! Да, вы и мой вождь. Я никуда не уеду, остаюсь здесь!

– Тузитала рискует, – в самое ухо Стивенсону шепнул Матаафа, вытягивая толстые красные губы. – Тузиталу арестуют. Есть закон, Тузитала знает его.

– Этот закон – моя гордость, – громко произнес Стивенсон, выпрямляясь. – Он направлен не против Тузиталы, а имеет в виду английского подданного Роберта Льюиса Стивенсона. Там уже поняли, и даже раньше меня, что с моим романтизмом всё покончено. Английское правительство романтиков не боится, Матаафа. Значит…

– Тузитала прав, – уставая от спора, махнул рукой Матаафа. – Но это значит, что необходимо спасти Роберта Льюиса Стивенсона. Он еще пригодится – и себе и нам.

– Я фаталист, – тихо молвил Стивенсон, опускаясь на постель. – Как видите, романтик еще огрызается во мне. Но мы с ним справимся!

– Справимся, Тузитала! – горячо подхватил Матаафа. – В девять вечера к Веа подойдет катер. Тузитала сядет в каюту. Мои люди доставят Тузиталу в Тангу, оттуда на пароходе – в Сидней. Через месяц Тузитала может возвратиться домой, на остров.

– Да, мой дом здесь, на острове, и отсюда никуда. – Стивенсон интонацией подчеркнул последней слово, глядя Матаафе в глаза. – Никуда отсюда!