Стивенсон поверил Ке-Лешили и поступил по его совету. В середине января он приступил к новому роману под названием «Сент-Ив». Рано утром, как обычно, к нему пришла его падчерица, и он продиктовал ей экспозицию романа, которая на этот раз выглядела несколько странно: она была сумбурна, фразы вялы, и автор не пожелал трудиться над ними после того, как вся предварительная работа – до начала новой главы – была закончена.

– Наш Луи тяжело болен, – сказала Изабелла Стронг Фенни и Ллойду. – Вот взгляните, что он мне продиктовал.

Фенни вслух прочитала только что расшифрованную стенограмму:

«СЕНТ-ИВ – это время наполеоновских войн. Исторический фон в романе будет сужен, не в нем суть. Французские военнопленные заключены в эдинбургскую крепость. Один из них совершает побег. Много приключений, неожиданных встреч, сюжет обострен, герой романа вот-вот попадется, будет задержан, он в невероятно опасном положении, но – раз, два – и герой спасен…»

– В рукописи действительно «раз, два»? – недоверчиво спросил Ллойд, глядя на сестру.

– Я не виновата, – сказала Изабелла. – Я пишу то, что мне диктуют. Конечно, это «раз, два» очень странно, – наш Луи любит точность, подробности и никогда не продиктует такой приблизительной формулировки…

– Однако продиктовал, – печально произнесла Фенни и стала читать дальше:

«… Весь интерес повествования сосредоточен на Сент-Иве и его любви к англичанке Флоре Гилькрист. Эта английская мисс имеет в себе черты характера Катрионы, но более решительна, смела и… Воспоминания, воспоминания, дорогая моя, и, кроме того, я лишен необходимых материалов, я не знаю, какую одежду носили пленные, брили их или же они принуждены были отпускать бороду. Я должен припомнить кое-что из дней моей юности…»

– Он диктовал, вслух думал, и я всё записала, – словно оправдываясь в чем-то, заявила Изабелла. – Не знаю, мама, что именно должен он вспомнить из дней своей юности…

– А я знаю, – произнесла Фенни и, кинув тетрадь на стол, поспешно вышла из гостиной.

– Тайна? – улыбнулся Ллойд.

Его сестра молча пожала плечами и вышла вслед за матерью.

Диктовка первой главы шла успешно, а на середине второй Стивенсону стало совсем плохо: он потерял сознание и даже не мог потом говорить. Врач запретил ему диктовать. Но Стивенсон нашел выход: и он и падчерица его знали азбуку глухонемых. Работа продолжалась: Стивенсон лежал в постели и диктовал на пальцах по системе, принятой не только в Англии. Падчерице Стивенсон продиктовал и письмо Бобу – своему двоюродному брату:

«Работа моя продвигается, но медленно. Мне кажется, что я дошел до какого-то перекрестка. Настоящая книга „Сент-Ив“ ничего особого собою не представляет. Она не имеет определенного стиля; это сплетение приключений. Главный герой сделан не очень хорошо, в содержании нет философского стержня, и, коротко говоря, если роман будут читать, это всё, чего мне хочется, а если не будут – черт их возьми!..»

В марте 1893 года работа приостановилась. Стивенсон ослаб, похудел столь сильно, что врачи удивлялись, как только может человек жить при таком положительно неправдоподобном исхудании.

– Меня поддерживает табак, – объяснял Стивенсон врачам. – Я выкуриваю в день сорок папирос.

– Попробуйте не курить, – советовали и настаивали врачи. – Вы немедленно почувствуете себя лучше.

– Попробую, – сказал Стивенсон и, выкурив с утра до обеда только одну папиросу, к вечеру настолько ослаб, что не мог пошевелить пальцами, чтобы разговаривать с падчерицей по системе глухонемых. Он решил закурить, а наутро следующего дня к нему пришел вождь самоанцев – король Матаафа, курильщик отчаянный, и Стивенсон забыл о своем «попробую». Матаафу сопровождала свита, вооруженная копьями и молотками с длинными тонкими рукоятками.

Матаафа был необычайно грузен и производил впечатление циркового борца, переодетого для роли людоеда в той же, цирковой, феерии. Большая круглая голова его, гладко обритая, мало чем отличалась от тыквы, к которой приделали массивный нос, толстые ярко-красные губы и наскоро сунули маленькие, по мышьи бегающие глазки. На короткие ноги посадили длинное, широкое в плечах туловище, прикрытое шелковым халатом. Какой-либо другой одежды на Матаафе не было. Человек в достаточной степени культурный, проницательный и умный, он являлся подлинным вождем «диких» – так называл он туземное население архипелага Самоа, вкладывая в это слово добродушный, отеческий смысл и тон.

Европейское население островов называло его чудаком и оригиналом. Матаафа никогда не надевал сапог на ноги, не стриг ногтей на руках, обламывая их в том случае, когда они превращались в когти; обходился без помощи ножа и вилки, употребляя только одну ложку; свято чтил веру своих предков, хотя, в случае надобности, перешел бы и в католичество. Стивенсон называл Матаафу цивилизованным каннибалом, любил и уважал его за то, что он вполне соответствовал образу классического вождя, способного поднять восстание своих подданных против белых – фактических хозяев острова. «Вполне соответствует образцу классического вождя» – так сказал однажды Стивенсон Ллойду, и пасынок отозвался на эту безусловно искреннюю и не менее точную аттестацию весьма сдержанно. «Допустим», – сказал Ллойд. Отчим укоризненно взглянул на пасынка и пожал плечами. Немного позже Ллойд, передавая эту сцену своей матери, доверительно сообщил ей, что пожатие плечами «моего дорогого Льюиса» представляло собою «умилительно-романтический жест», что же касается аттестации Матаафы, то она «насквозь пропитана романтикой».

– Почему? – спросила Фенни, полагавшая, что внешнее поведение человека и проводимая им политика всегда совпадают, как ладонь одной руки, положенная на другую.

– Матаафа – ставленник английского правительства, – объяснил Ллойд. – Он ненавидит немцев и американцев. Он намерен поднять восстание против всех белых, хозяйничающих на нашем острове. Это, конечно, безумие, мама!

– На Матаафу это не похоже, – заметила Фенни. – Такой умный, образованный варвар, – как он не понимает, что у белых есть корабли, пушки!

Ллойд усмехнулся:

– Если бы он понимал, мама, он не дружил бы с твоим мужем. Перед нами два романтика, и один из них – держу пари – поднимет восстание, а другой слепо поддержит его.

– Луи? Поддержит? – хватаясь за голову, произнесла Фенни.

– Да, мама, – вздохнул Ллойд. – Это в его характере. Он встанет на защиту кого и где угодно, если только противная сторона опирается на оружие и прессу.

Ллойд добавил, что не так давно, всего какой-то месяц назад, английское правительство опубликовало закон, грозивший штрафом и длительным тюремным заключением тем британским подданным, которые окажутся виновными в подстрекательстве против властей на Самоа.

– Закон направлен персонально на моего дорогого Льюиса, – сказал Ллойд. – Он не догадывается, что, потворствуя стремлениям Матаафы, тем самым идет против английского правительства. Я понимаю, моим дорогим Льюисом руководят соображения этического характера, это так, но всё то, что происходит на острове, есть грязнейшей воды политика.

– Что же будет, Ллойд? Это ужасно!

– Будет резня; твоего мужа могут арестовать и заточить в тюрьму. Там он, кстати, получит недостающие ему материалы для своего романа о французе, который совершил побег из эдинбургской тюрьмы.

– Кажется, мы напрасно поселились здесь, – упавшим голосом проговорила Фенни.

Ллойд только развел руками и произнес:

– Моему дорогому Льюису весь мир чужбина. Его отечество – Шотландия.

… Матаафа пожал Стивенсону руку и без приглашения опустился в кресло. Слуги и вождя и владельца Вайлимы почтительно опустили руки, головы и взгляд, что-то пробормотали на своем родном языке и, пятясь задом, вышли из кабинета.

Стивенсон предложил гостю папиросу. Матаафа закурил, ожидая вопросов: вековая традиция и обычай запрещали вождям спрашивать о чем-либо белых.

– Как дела? – начал беседу Стивенсон. – Мой друг Матаафа выглядит грустным, невеселым. Может быть, он хочет вина?