Гражданский суд в Эдинбурге в 1865 году ежемесячно платил жалованье сорока семи служащим. Пятьдесят лет назад штаты суда включали судью, его помощника, прокурора, истопника и курьера. Сто лет назад все эти должности совмещал один человек – судья. В каком-то случае он обвинял, в каком-то защищал, в холодные дни он топил одну печь, а в дни судебных заседаний – две. Он сам разносил повестки – вызовы в суд. Иногда эту обязанность выполнял его сын.

– Наказания в прошлом были суровее нынешних, – сказал как-то сэр Томас сыну и спросил: – Откуда ты добываешь все эти вздорные сведения? Всё было не так, Луи! Не верь романам, мой друг! Лучше всего загляни в архивы, если тебя так интересует особа судьи.

Луи не хотел заглядывать в архивы. Он беседовал с управляющим делами суда, а этому управляющему было ровно восемьдесят лет. Сэр Томас нередко называл сына шалопаем, лентяем и (в минуты предельного раздражения) человеком без будущего, но этот шалопай и лентяй в пятнадцать лет умел зорко подмечать плохое и хорошее в жизни своего родного города.

– Для наблюдений требуется досуг, папа, – говорил Луи, – и общение с теми людьми, которых ты называешь отребьями.

Эдинбург кишмя кишит контрабандистами, дезертирами, на улицах много нищих. Заметно увеличилось количество полицейских. Когда-то контрабандист не прятался, – прятать приходилось товар, что было значительно легче. Сегодня прячется контрабандист, а товар открыто продается в магазинах. Кстати: не потому ли так хорошо, нарядно одегы судья, его жена, семья прокурора, полицейское начальство?.. В старину меньше было дезертиров. Почему?

Понятно, почему так много нищих. Когда много нищих, – значит, больше и воров. Одни просят, другие берут. И очень часто при этом убивают. Убивали и раньше, и, возможно, в прошлом крови лилось больше, по по другим поводам, более благородным, лишенным корысти или, что чаще, чувства голода. Раньше дрались и в драке убивали. Теперь убивают из-за угла. Не стало поединков. В Эдинбурге становится скучно, в нем всё меньше и меньше живых примеров вежливости, деликатности, такта. Эдинбург – крохотная часть мира. Очевидно, что не лучше и в других городах.

Жизнь дорожает с каждым месяцем. Камми помнит время, когда на три шиллинга можно было купить столько провизии, что ее хватило бы на питание семьи в пять человек в течение трех дней. Сегодня на эти деньги та же семья проживет только один день, Камми говорит, что еще лет сорок назад незнакомые люди в Англии и Шотландии при встрече кланялись друг другу. Вальтер Скотт всюду и везде принимался как самый высокий, самый желанный гость. «Ему не надо было иметь при себе деньги, – добавляла Камми, – все его угощали, делали ему подарки, а в харчевнях и гостиницах почитали за честь отвести ему лучшее место за столом, поселить в лучшей комнате. О деньгах и помину не было. Одно присутствие Вальтера Скотта расценивалось на чистое золото. А теперь…» – Камми усердно махала рукой и кривила губы.

В прошлом, по мнению Луи, была поэзия как живая, видимая глазом реальность. Сегодня ее нет, – она стала синонимом воспоминания, занятием немногих – стариков или избранных, получивших при рождении способность наблюдать невидимое и видеть только воображаемое…

– Что из тебя получится, кем ты будешь? – спросил однажды сэр Томас. – Ты ничего не делаешь, с утра до вечера тебя нет дома. Я серьезно боюсь за твое будущее.

– И я боюсь, папа, – отозвался Луи, и, судя по тону, он не шутил. – Но – ничего! Я делаю то, что мне нравится. Значит, будущее уже складывается. Где граница между настоящим и будущим, папа? Спустя десять лет – это будущее? Ну, а через полгода? А завтра – это будущее?

– Будущее, Луи, – подумав и вздохнув не один раз, ответил сэр Томас, – это человек с положением в обществе. Твое рассуждение умозрительно, мое – конкретно.

– У тебя есть будущее, папа? Или находишь, что уже всё кончилось: завтра как сегодня, спустя десять лет как…

– Если это не грубость, а честное рассуждение, – сказал сэр Томас и пристально оглядел сына с ног до головы, – то я отвечу так: да, я человек, сделавший себе будущее. Терпением, трудом…

– А мечта, папа! – воскликнул Луи и вскочил с места, на котором сидел. – Неужели у тебя нет никаких желаний, мечтаний, надежд, иллюзий, наконец!

– Иллюзии есть, – опустив голову, отозвался сэр Томас. – Твой дедушка говорил, что иллюзии – это мечты в параличе. Избави тебя бог…

– Молодец дедушка! Избави меня бог отказываться от иллюзий. В одной книге, папа, я прочел и запомнил такую фразу, слушай: «В этой жизни не отказывайся и от иллюзий, ибо они возникают, а не преподносятся нам».

– Парадокс, Луи, – сердито поморщился сэр Томас. – Мне не нравится, что ты живешь в прошлом. Рано, Луи! Тебе только пятнадцать лет, мой друг! Только пятнадцать, а не шестьдесят.

– Ошибка, папа, и очень грубая, – серьезно, по-взрослому и даже несколько озабоченно и печально возразил Луи. – Я не живу в прошлом, – нет! Я только хотел бы, чтобы сегодня всё было так же, как много лет назад.

– Твой тезис, Луи; давай тезис, тогда я пойму тебя.

– Мой тезис? Изволь, папа. В прошлом обычный человек жил в необычных условиях. Сегодня человек необычный принужден жить в условиях самых обычных. То, что я сказал, папа, только черновик. Подожди, я его исправлю и скажу лучше.

– Тогда, – развел руками сэр Томас, – сочиняй романы.

– Может быть, я буду делать это. Только сегодня я еще не знаю, как приняться за это.

Луи жил в прошлом легко и непринужденно, а в часы прилива какого-то особенного чувства, похожего на то, которое возникает, когда слушаешь музыку, писал стихи. В пригородной усадьбе Сваястон (сэр Томас купил ее специально для сына) Луи, по его собственному выражению, чувствовал себя, как восклицательный знак в четверостишии Роберта Бёрнса. Щедро раскидистый бук и вязы в саду, говорливая речка, маленькие квадратные окна со ставнями, простор для глаза вокруг целительно действовали на здоровье Луи, – целительно в том смысле, что он забывал о своем недуге и недуг забывал о нем.

Луи с утра уходил на пастбище к другу своему – Джону Тодду. Бородатый, высокого роста пастух издали приветствовал Луи поднятым над головой своей посохом. Огромные лохматые овчарки кидались под ноги юноше, заливисто лаяли и в порыве бескорыстного усердия, подскакивая, целовали его в лоб, нос и щеки. Луи называл одну из собак по имени, и она, обрадованно подняв хвост трубой, бежала к Тодду, чтобы сообщить о приходе гостя. Луи обращался по имени к другой, третьей, четвертой и к другу своему подходил с той, которая сегодня оказывалась последней в поименном изустном списке.

Сегодня Луи не встретила ни одна собака. Огромное, в тысячу голов, стадо овец паслось на земле, принадлежавшей сэру Томасу.

– Твой отец, наверное, не подаст на меня в суд за то, что овцы бедных шотландских поселян едят его траву, – сказал Тодд, пожимая руку Луи. – Думаю, что не подаст, – добавил он. – На общественных пастбищах трава как мясо на скелете. Садись, поговорим.

– А где же Злюка, Карабас, Орел, Барон, Колдун и Сэр? – спросил Луи, оглядывая пастбище и не находя ни одной собаки.

– Мои четвероногие друзья понравились Дугласу Блэндли, – ответил пастух, вытягивая свои длинные ноги и удобнее устраиваясь на плоском придорожном камне. – Овцы на одну минуту сунулись на его пастбище, – они даже и рта не успели раскрыть, как вдруг появился сам мистер Блэндли! Он вежливо поздоровался со мною, затем показал собакам огромный кусок мяса и увел их в свои владения. Он знает мое слабое место, Луи. Он арестовал моих собак.

– За потраву? – спросил Луи.

– За потраву, – подтвердил пастух. – Собаки доверчиво бежали за мистером Блэндли, и только Колдун – самый недоверчивый, потому что самый старый, – посмотрел на меня и спросил, что ему делать. Я сказал: «Куси его, Колдун!» Колдун чуточку пощекотал этому мистеру левую ногу. Мистер присел и заорал от боли. «Собаки кусаются, сэр, – сказал я. – Разве вы этого не знали?»