Папа молчал, что раздражало маму еще больше.
- Только гнилая интеллигенция может так поступать, - кипятилась она, бережешь свои знания, не желаешь отдавать их народу...
- Я честно зарабатываю свой хлеб, - упирался папа.
- Да ничего ты не зарабатываешь. Разве это заработок? Все держится на мне!
И действительно, мама зарабатывала куда больше, и постепенно получилось так, что, когда нужно было идти на базар, бабушка обращалась за деньгами к маме, и Дина просила маму дать на тетрадки. В семейных делах решающее слово принадлежало маме.
Вот почему решительные протесты по поводу Дининого отъезда, выраженные папой и бабушкой, хотя и огорчили Дину, но не лишили ее надежды. Она ждала, что скажет мама.
А мама молчала, с тревогой и грустью глядя на свою неожиданно повзрослевшую дочку. Дина, ее кровинка, ее дитя, и вдруг... мобилизована. Трудно смириться с подобным. Как послать девочку в село, где убивают комсомольцев? Сжалось сердце, хотелось крикнуть: "Нет! Ни за что!" И все станет на свои места. Ведь она еще школьница, ребенок...
- Ну скажи хоть ты ей, чтоб оставила эту мысль! - воскликнул папа, с надеждой глядя на маму.
- Подождите, дайте подумать, - заговорила наконец мама, - конечно, и мне не хочется отпускать ее... И я боюсь... - Она умолкла, потом подняла свои грустные глаза, они были влажны. - Но я понимаю и другое: мы не имеем права удерживать ее...
- Мамочка! - воскликнула Дина и бросилась маме на шею. - Значит, ты согласна?
- Это безумие! - воскликнул папа.
Бабушка зарыдала.
- Вот видишь, Дина, своим отъездом ты убьешь всех нас, - сказала мама, - а теперь решай сама. Сама, понимаешь? Мы тебя не держим, не запрещаем. Решай!
- Но... ведь это мой долг... комсомольский... - растерянно пробормотала Дина.
- Пойми. Ты не приспособлена. Наверное, в том наша вина, так уж случилось. Там... Я не представляю, что с тобой будет. Ты можешь погибнуть...
Слезы катились по маминому лицу.
- Подожди год, другой, окончив школу, начнешь работать, поступишь на рабфак, немного узнаешь жизнь, и тогда... мы не будем тебе мешать. Но сейчас... Ты же знаешь, как мы любим тебя и как нам будет тяжело, если ты уедешь.
Мама порывисто прижала к себе Дину. Знакомый, родной аромат маминой кожи, волос, мамино дыхание, мамины чуть огрубевшие от работы с фетром пальцы - это был мир детства, представлявшийся вечным и незыблемым. Дина прижалась к маминой груди и замерла. "Ты убьешь нас", - сказала мама, и эти слова заставили Дину принять решение: она остается дома!
Папа молча обнял Дину и маму, бабушка утирала слезы, все были счастливы.
Наступило утро, мама, как всегда, бесшумно двигалась по комнате, чай она не грела, говорила, что в фабричной столовой есть кипяток и днем похлебка. "Я сыта", - говорила мама. Она худела, и темные, горящие глаза становились все больше на бледном лице.
Дина следила за ее торопливыми движениями.
- Мамочка, а как же в школу?
- Не ходи сегодня...
- А завтра?
- Вечером поговорим...
Бабушка, конечно, тоже не спала, она развернула марлечку, лежащую рядом с кроватью на стуле, достала оттуда свои зубы, надела их и сказала:
- Ничего, отдохни дома, я схожу к тете Нюсе...
- Не нужно! - резко сказала мама. - Никуда не ходите!
Тетя Нюся, бабушкина дочь, жила неподалеку, и бабушка, зная, что у дочери есть кое-какие запасы продуктов, старалась по мере сил, вернее хитрости, уравнять положение между сыном и дочерью. Она выпрашивала, требовала, а порой даже, чего греха таить, и потихоньку просто брала домой что ей удавалось. Самым веским ее аргументом была жалоба на плохое здоровье Дины, тетя Нюся любила племянницу и быстро раскошеливалась. Маму оскорбляла эта система, и она требовала, чтобы свекровь перестала попрошайничать. Бабушка кивала головой, отмалчивалась.
После ухода мамы бабушка почувствовала себя вольготней, она вскипятила чайник, достала два сухарика. Теперь настал папин черед собираться на работу. Одевался он медленно, начищал в коридоре свои старые ботинки, красная бархотка так и летала по их полированной поверхности, испещренной, однако, трещинами и просто дырами; раз в неделю папа тщательно утюжил свой парусиновый костюм, берег он и соломенную шляпу с твердыми полями, она всегда лежала на шкафу, папа подстилал под нее газету и сердился, если кто-нибудь по забывчивости газету сбрасывал. Впрочем, сердиться он не умел, только шевелил усами и подергивал плечом. На прощание он пощекотал Динину щеку усами... А Дина осталась в постели. "Бедный папа, - думала она, - как он старается сохранить приличный вид, штопает свои нарукавники, гладит их утюгом". Дина представила себе, как папа сидит в конторе и заносит в конторскую книгу разные цифры своим великолепным каллиграфическим почерком. На счетах он щелкал несгибающимся указательным пальцем. Когда-то в молодости папа играл на скрипке, об этом Дина знала только понаслышке. Теперь папин указательный палец на правой руке не сгибался: папа случайно перерезал себе сухожилие. Больше он не прикасался к скрипке. Она долго стояла в футляре за шкафом, заваленная старыми газетами, а потом исчезла, наверное, бабушка отнесла на толкучку.
- ...Ну, так я пойду... - сказала бабушка и взяла в руки старую клеенчатую сумку, - а ты убери со стола.
Дина продолжала бездумно сидеть перед пустой чашкой. Она думала о школе. Нельзя сказать, чтобы ее сильно тянуло в школу, особенно после случившегося, она и представить себе не могла, с каким видом явится туда и признается Тарасу в трусости. Дина тешила себя единственной надеждой возможно, Еву с Костей тоже не отпустили, ведь у Евы конкурс, а Костя летом обычно уходит с отцом в море. Если б узнать точно...
Дина распахнула окно и, перевесившись через подоконник, стала смотреть во двор. Замкнутый четырьмя высокими стенами, он напоминал клетку: ни травинки, ни деревца, асфальт, веревки с бельем, кто-то внизу вытащил старый матрац и принялся палкой выбивать пыль, послышались раздраженные голоса. Вошла нищенка с ребенком, замотанным в лохмотья, и, перекрывая ругань, затянула скрипучим голосом:
- Подайте, Христа ради, голодающим!
- Сами голодающие! Уходи, шляются тут весь день! - крикнула соседка, живущая на первом этаже, лохматая злая женщина в шлепанцах на босу ногу.
- Паять, кастрюли паять! Кому кастрюли паять! - завел свою песню паяльщик.
Никто не откликнулся. Покричав, старик ушел.
Явился точильщик:
- Точу ножи, ножницы, топоры! Кому точить, точить...
Черт возьми, ни минуты покоя... Но закрывать окно не хотелось, может прийти шарманщик, а это уже совсем другое дело, шарманщика с попугаем стоит поглядеть и послушать.
Однако вместо шарманщика явился старьевщик. Уж он-то кричал громче всех:
- Старые вещи покупаю! Покупаю старые вещи - одеяла, костюмы, кастрюли, столы, стулья, калоши, тряпье, обувь... Старые вещи, старые вещи!
Он не унимался, этот противный старик с мешком за плечами. Дина с детства ненавидела старьевщиков, ее пугали: "Не скушаешь кашу, отдадим старьевщику, он маленьких девочек забирает..."
Высунувшись из окна, Дина закричала:
- Старые вещи покупаю, новые краду, за границу уезжаю, там их продаю!
Почему "за границу" и почему "продаю", она не знала, но то была самая страшная насмешка и оскорбление для старьевщика.
- Шоб вы подохлы! - крикнул старик и ушел со двора.
В половине первого в комнату влетела Нюра, косы развеваются, портфель летит в угол, видно, бежала всю дорогу.
- Не пустили? Я ж говорила...
- Ева с Костей были в школе? - спросила Дина.
- Но они же уезжают! Послушай, - сказала Нюра, видя, что Дина расстроилась, - да плюнь ты на все! Скажи, что тебя родители не пустили. Тебе уроки дать? - спросила Нюра. - Сегодня была география, русский...
- Не надо...
Нюра ушла. Дина осталась одна со своими мыслями. И только тут она вспомнила о конверте, который получила в горкоме, там же командировка. Командировка была набрана типографским шрифтом, из нее явствовало, что комсомолка Дина Чепуренко, учащаяся седьмого класса 63-й трудовой школы, командируется горкомом комсомола в распоряжение начальника политотдела Збурьевской МТС.
