Вбежавший на крик Марон остановился в полной растерянности. Тиберий стоял на коленях и исступленно рвал донесения, на клочки, на мельчайшие частицы...

- Уничтожить всех! Всех до единого! Всех! Всех! - приговаривал он.

Прошло не менее получаса, прежде, чем он смог отдать Марону внятные распоряжения.

- И Павла, то же? - решился, все-же, уточнить глава секретного ведомства, сменивший на этом посту Кальпурия.

- Всех! - повторил император, приблизившись к Марону вплотную, так что тот, втретив глаза Тиберия, отшатнулся в страхе.

Но уже было поздно! Все вращалось и крутилось независимо от чьей-либо воли, по другим законам, повинуясь таинственной внутренней силе! Той самой, о которой, с такой прозорливостью, догадывался, когда-то, Николай.

Четверо путников, устроившись под густой кроной смоковницы, глухо спали.

- Вставайте! Вставайте! Пора! - расталкивал их маленький человечек, Ну, проснитесь же Вы, наконец!

Самый крупный из четверых мужчин зашевелился и ошалело открыл сразу два глаза.

- Что? Что случилось? - тревожно спросил он.

- Извините, сэр, но уже утро. Ресторан давно закрыт.

Вишневский огляделся. Филимонов, Дрозд и Толик спали в неудобных неестественных позах, в каких никогда не уснуть, если попробовать это сделать умышленно. Ничего не выйдет.

- А где старик? - подозрительно спросил Вишневский. Ему, вдруг, показалось, что никакого старика не было, что все это ему приснилось под воздействием марихуаны.

- Старик ушел. Еще ночью, - ответил китаец.

Привести друзей в чувство, действительно, оказалось не просто. Если бы, Вишневский попытался это сделать теми же средствами, что до того применял китаец, а тот решился лишь на вежливые уговоры, то, вряд-ли, он добился скорого результата. Потому Вишневский, расправившись во весь свой могучий рост, словно, готовясь к схватке, принялся за дело решительно, не обременяя себя мыслями о соблюдении приличий. Пару раз, ощутимо, он двинул по загривку Толика, после чего официант предпочел немедленно скрыться. Телохранитель предостерегающе зарычал, вскидывая кулаки вверх и складывая их, рефлекторно, в подобие боксерской стойки. Только после этого он раскрыл глаза, выискивая цель.

- Спокойно! Все свои! - на всякий случай скомандовал Вишневский и, убедившись, что Толик не собирается наносить свой коронный удар, хлопнул по одной и по другой щеке Дрозда, но уже не так чувствительно. До Филимонова Вишневский добудился короткими тычками в лоб.

- Ну и сон мне приснился, господа! Это - нечто, доложу я Вам! - хриплым от сна голосом произнес Дрозд.

Все трое изумленно взглянули на него, поражаясь эмоциональному сходству и предчувствуя, что сейчас последует рассказ, известный им до каждой подробности.

- Фантасмагория! - заключил Вишневский, когда Дрозд закончил описание своего сна.

- Этого не может быть! - тряхнул головой Филимонов, думая, почему-то, о Степан Степановиче и, оттого его слова прозвучали невесомо, словно, желая подтвердить обратное.

Толик угрюмо молчал, но было заметно, что вся эта история на него подействовала и подействовала отрицательно. Он, как-будто, был, даже, напуган больше остальных, что никак не вязалось ни с его внешним видом, ни с тем, что предполагалось может содержатся внутри этого отчаянного образа. Такая его реакция обладала непонятной силой излучения беспокойства и тревоги.

Парус рыбацкой шхуны был весь в заплатках, свидетельствуя о том, что дела у капитана-таиландца шли не лучшим образом, и он был рад любому заработку. Теперь, он с удовольствием исполнял роль гида и, приближаясь к острову, на беглом английском, успел рассказать о нем все, что знал.

Солнце, казалось, занырнуло в глубь океана, перемешав все краски и не давая никакой возможности сосредоточиться и, хоть, приблизительно, определить цвет воды. Фантастическая одновременность множественности тонов! Словно переливчатая россыпь драгоценных камней! Огненно-фиолетовый коралловый обруч, опоясывающий остров, окончательно вводил в заблуждение и заставлял отказаться от попыток уловить оттенки, предлагая вместо того, просто восхищаться творческим даром природы.

На берегу виднелась трехэтажная гостиница, несколько пузырившихся ангаров, ряд магазинов, многочиленные бунгало и, даже, крохотный аэродром для вертолетов. От пристани, мимо гостиницы, вверх, в гору тянулось шоссе, но короткий его отрезок скоро обрывался в гуще тропической растительности.

- Здесь очень мало туристов, - пояснил капитан, - Ди и что им тут делать?

Он, еще раз, с любопытством оглядел четверку европейцев, от которых, так и не удалось добиться вразумительного ответа на этот вопрос.

- Черт! А мы думали, что остров, почти, необитаем! - разочарованно произнес Вишневский, - Хотелось почувствовать себя дикарями! Понимаешь?

- Я могу доставить Вас на другой остров, - обрадовался капитан, Совершенно необитаемый!

- Ладно... Может быть, потом...

Народ (в разноцветных шортах, многие без маек, с выпирающими ребрами, смуглые) обступил иностранцев, жестикулируя тонкими, как дирежерские палочки, ручками, предлагая коралловые бусы, акульи зубы, резьбу из дерева, шелковое шитье, оловянные поделки.

Наконец, они продрались через толпу и оказались в холле гостиницы, напоминающем выставочный зал для цветов. Кондиционеры неслышно перекачивали воздух, создавая видимость среднеевропейского климата.

- Райское место! - облегченно вздохнул Филимонов, опускаясь на прохладную кожу дивана.

Вишневский тяжело плюхнулся рядом, отчего по поверхности дивана пробежала крупная рябь, как от свалившейся в воду глыбы.

Остров в длину имел, приблизительно, восемь километров и, около, четырех - в ширину. Пологий, с удобным заходом судов, с одной стороны, и скалистый - с противоположной. Все это подробнейшим образом разъяснялось в приложении к карте и потому было не трудно соорентироваться и определить расположение причала, гостиницы и всей этой обжитости. Они, как раз, находились строго на другом конце острова от того места, к которому было приковано внимание.

Вышли рано утром, как заправские туристы, навьюченные увесистыми рюкзаками и рассчитывая добраться до цели раньше, чем запалит южное солнце. Сначала шли вдоль шоссе, петляющего среди замысловатого кустарника, пальм и хлебного дерева, привыкая к лесной разноголосице. Ласковое щебетанье пташек, время от времени, прерывалось протяжными и безумными воплями, вынуждая беспокойно оглядываться по сторонам. Иногда, с ветки, с треском срывалось что-то и с пронзительным криком уносилось прочь. Филимонов замирал в недобром предчувствии, сбавляя шаг.