- Из газеты приглашали.
- Вот я и вижу: сочинили, товарищи "безвредные деревенские идеалисты", - ехидно усмехнулся Антонов-Овсеенко. - Ты себя, Ревякин, тоже безвредным идеалистом считаешь?
- Для кого как: для врагов - вредный.
- То-то же! - Антонов-Овсеенко укоризненно потряс головой, свернул газету и спрятал в свой карман.
- А трупы обнаружили?
- Обнаружили. Там, где он указал: в яруге Кензари, за Курдюками.
- Ну ладно, поговорим еще с твоим начальством, а теперь зови проводницу. Попробуем картошку самоварного приготовления.
4
А в Кривушинской коммуне в ту метельную февральскую ночь совершилось чудо: Ефим Олесин, Юшка, читал коммунарам газету. По складам, с подсказками Любомира, но читал! Чадила семилинейная лампа, в комнате пахло угаром, но никто этого не замечал, глаза всех были прикованы к сивой бороденке, прыгающей над газетой в такт словам. И трудно было сказать, кто больше радовался этому событию: Ефим, который от радости путал строчки и повторял одно и то же по два раза, Любомир или слушатели-коммунары, которые с восхищением наблюдали за Ефимом.
- Что-бы спас-ти стра-ну от ги-бели... - читал Ефим, отирая со лба пот, - необ-хо-ди-мы... Дальше читай сам. Слова длинные, не выговорю, обратился он к Любомиру.
Любомир прочел коммунарам обращение ВЦИК ко всем трудящимся.
- А давайте напишем Калинину письмо, - предложил Ефим. - Мол, мы со всеми твоими словами согласны, и, мол, смерть буржуям, а коммуне слава. Я сам подпишу, от меня он примет, потому как вместе с ним я целый день ездил и разговаривал.
- Это нужно как следует сочинить, - сказал Любомир. - Посоветуемся с Андреем.
Решили сразу же идти к больному председателю на второй этаж.
Андрей одобрил мысль о письме и взялся диктовать Любомиру.
"Дорогой Михаил Иванович! Пролетарский привет Вам от бывшего батрака, первого коммунара Ефима Олесина и всех членов нашей коммуны. Я с Вами ездил на строительство железной дороги, и Вы мне велели тогда учиться читать и писать. И вот я Вам даю отчет: читать по складам умею, нынче читал коммунарам обращение ВЦИК. Под письмом я распишусь сам, а пишет его пока что мой учитель..."
Письмо получилось длинное: каждый коммунар просил Андрея сказать и о его делах что-нибудь, и Ефим одобрял желание каждого кивком головы - он был сегодня в центре внимания.
Любомир передал карандаш Ефиму - поставить подпись. Тот повертел карандаш в руке и строго сказал:
- Зачти все подряд.
Любомир прочел.
Большой лист бумаги перешел в руки Ефима. Он осмотрел его с обеих сторон, разгладил на столе и вдруг прослезился:
- Эх, Ванюшка, не дожил ты, горемычный... посмотрел бы на отца в такую радость! Первый раз под такой большой бумагой свою подпись нарисую. В грамотеи твой отец попёр!
Бабы засморкались, задвигались.
- Эх, мать твою бог любил! Раскачалась матушка Русь сермяжная! То ли еще будет! Самому Бедному Демьяну частушки посылать буду! Дай только срок - рукой побойчее водить стану - все опишу!
Он склонился над письмом. Кончик карандаша прислонил к языку (он видел, что так делают писаря) и потянулся к чистому месту на листе.
А за спиной Ефима склонились, не дыша, коммунары...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Пробушевал метельный февраль. Отзвенел капелями март.
За окном уже светило яркое апрельское солнце. А в кабинете председателя Губисполкома все еще холодно от каменных стен.
Сегодня сюда собралась вся высшая губернская власть.
Рядом с опытными партийными вожаками с дореволюционным стажем сидят совсем молодые, безусые партийцы - продкомиссары, войсковые командиры, чекисты.
Они собираются в этом кабинете не впервые, но впервые каждому из входящих передается необычное настроение настороженной сдержанности тихо садятся, переговариваются только шепотом и все смотрят на Владимира Александровича Антонова-Овсеенко - украдкой, исподлобья.
Его никогда не видели таким возбужденным. Он словно не замечал, что люди уже собрались, что пора начинать, - шагал и шагал по кабинету, не обращая ни на кого внимания, склонив в задумчивости кудлатую голову.
Изредка он вздрагивал плечами, на которые небрежно накинута шинель, - это придавало его невысокой, сухощавой фигуре особую напряженность.
- Дорогие товарищи!
В кабинете повисла мертвая тишина.
- Дорогие друзья! - повторил Владимир Александрович.
Остановился у письменного стола, оперся на него рукой.
- Я собрал вас сегодня не на совещание, а на беседу. Вернувшись с Девятого съезда партии, на котором я узнал, что ряды нашей партии удвоились и что, получив передышку на фронтах, мы можем заняться хозяйственным строительством, я долго раздумывал над тем, насколько быстрее и вернее пошло бы это строительство, если бы кадры руководителей на местах были бы опытнее, грамотнее и умнее. Облик партийного и советского руководителя - так я назвал бы тему нашего сегодняшнего разговора. Как каждый из вас пользуется властью, сосредоточенной в ваших руках?
Он снова прошелся по кабинету, словно давая время слушателям проникнуться серьезностью предстоящего разговора.
- И я думаю начать этот разговор с вопроса: чем больше всего недовольны рядовые люди на местах? Наши враги говорят: люди недовольны советской властью. И мы иногда бездумно пишем в сводках: проявляли недовольство советской властью. Не советской властью они недовольны, это же их собственная власть, они недовольны личной властью некоторых ур-ра-революционеров. - Он особо выделил "ур-ра", показав свое презрение к левым крикунам. - Они недовольны личной властью случайных людей, пролезших в наши органы. Задумайтесь, товарищи, ворохните свою память, проконтролируйте себя - всегда ли ваши действия были продиктованы советской властью? Не выдавалась ли власть личная за советскую? Четко ли в голове вашей проведена граница, разделяющая эти две власти?
Он внимательно посмотрел каждому в глаза, потом сиял очки и принялся тщательно протирать стекла.
- Дорогие друзья! Не подумайте, что я вас поучаю, нет. Я очень обеспокоен положением дел на местах. Потому и решил разбудить в вас желание жесткого самоконтроля. Кое-кто может сказать: "Да мы и сами знаем, что такое советская власть". Это было бы очень хорошо, если бы все знали... Но я располагаю другими фактами.
